Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Однако, он полагал, что за причиненную австрийцам неприятность следует доставить им некоторое утешение менее призрачного свойства. Он предлагает им протекторат над Сербией, не ведая, что это же самое предлагается им и императором Александрам. Он приглашает их вмешаться в дела Сербии, распространить на нее свое влияние и, в случае надобности, ввести в Белград некоторое количество войск.[514] Затем был еще один пункт, по которому, при известных условиях, он допускал немедленное соглашение с Австрией. Возможно было, что русские, опьяненные успехами, видя у ног своих бессильную Турцию, захотят перейти назначенный для них предел; что они забудутся до того, что потребуют от турок, кроме княжеств, еще некоторые земли на правом берегу Дуная; что они задумают, дабы уничтожить ту главную преграду, которая останется единственным средством защиты Оттоманской империи, удержать за собой по ту сторону реки, под видом залога, некоторые стратегические пункты и крепости или предмостные укрепления. В 1808 г. петербургский кабинет обещал удовольствоваться княжествами и не касаться других оттоманских владений. Отнесется ли он с уважением, как по букве, так и по духу, к этому обязательству? “Я хотел бы верить этому, – говорил Наполеон Меттерниху, – но аппетит приходит во время еды, теперь я не позволю себе потворствовать замыслам графа Румянцева”.[515] Но, продолжал он, если Россия проявит хотя бы малейшее желание присвоить себе что-либо на запретном берегу, – он знает, что делать. Тогда он решительно выступит против такого намерения и тотчас же объявит о своем переходе на сторону Австрии.

Еще до этого разговора он приказал своему посланнику в Вене затронуть это предложение.[516] В интимных беседах с Меттернихом он был более откровенен и точен. “Если русские, – сказал он, – возымеют намерение выйти из пределов заключенных с нами обязательств и, следовательно, нарушить их, – я буду считать себя свободным, и вы можете рассчитывать на меня во всех отношениях”[517]. Впрочем, он не хотел оставлять русских в неведении и сообщил в Петербург, что он признает и чего не допустит, “Мне будет приятно, писал он, – если Турция заключит мир, уступив левый берег Дуная: это отвечает моим желаниям. Но если Россия удержит что-либо на правом берегу и вмешается в дела Сербии, она тем самым нарушит свои обязательства со мной. Насколько я доволен тем, что Россия кончает войну с Турцией, в той же мере я буду недоволен, если она удержит правый берег; даже одна крепость, удержанная Россией на правом берегу Дуная, покончит с независимостью Порты и совершенно изменит положение вещей”. Таким образом, несмотря на все усилия Австрии сбить его с почвы эрфуртского договора, он по-прежнему упорно держится на ней, но при этом объявляет, что ни на йоту не допустит выйти из пределов договора.

II

Предостережение, данное Петербургу, было излишне, так как Александр хотел получить только Молдавию и Валахию и ничего более. Вовсе не желая давать войне на Востоке непредусмотренного развития, он мечтал только о том, как бы скорее развязаться с нею, дабы иметь возможность свободно располагать своими силами. Запад внушал ему слишком много опасений, чтобы он мог мечтать о сомнительных завоеваниях по ту сторону Дуная. Поэтому сам по себе восточный вопрос нe заключал в себе повода к конфликту; он не должен был ни отягчать польского вопроса, ни делать отношений более натянутыми.

К несчастью, Румянцев своей манерой держаться обострил разлад, хотя по существу вопросов – поводов для разногласия не существовало. Этот желчный, потерявший счет своим разочарованиям старик окончательно перестал сдерживать себя. Он не мог утерпеть, чтобы при всяком удобном случае не высказать гнусных предположений. Когда он делал заявление, что Его Величество русский император, как до своих побед, так и теперь, не имеет в виду подписывать мира, несогласного со статьями эрфуртского договора, он намекнул, что император Наполеон не может похвалиться такой строгой верностью своим обязательствам. Он прибавил, что ему известно, что Франция не чужда тем затруднениям, какие Россия встретила на востоке. Разве Франция не выступала секретным образом в Константинополе и не поощряла Порту к сопротивлению? – сказал он. Такое обвинение было построено на безрассудных подозрениях или на неточных сведениях, ибо Наполеон, не обязывая турок к уступке княжеств, неоднократно советовал им это, и мы видели, что у него были на то свои причины. Во всяком случае поднимать задним числом спор о том были ли искренни и можно ли доставить нам в заслугу наши уступки в то время. когда Россия была на пути к получению от союза самой главной выгоды, было делом, по меньшей мере бесплодным и несвоевременным.

Эта придирка вызвала у Наполеона новую вспышку гнева. Он воскликнул, что приписывать ему жалкие средства и мизерные приемы – значит не уважать его, не иметь понятия ни о его характере, ни о его могуществе; что не в его обыкновении вести двойную игру и отнимать одной рукой то, что он щедро давал другой; уже кто другой, а Румянцев-то, живший в Париже и видевший, как здесь делаются дела, должен бы знать это. “Министр, – продолжал император, – потерял всякое представление о моей стране. Ему доставляет удовольствие всякими способами оскорблять нас. Во всем виноват герцог Виченцы: он не “не осаживает” его.[518] Наполеон находит, что Коленкур не дает надлежащего отпора, что он годен в посланники только при ясном горизонте, а не в бурное время. В результате он начинает думать о его замещении. По его мнению, будь герцог более находчивым, он мог бы ответить, что, если бы император хотел помешать успехам русских, он сделал бы это во главе всех войск; что никто не принуждал его соглашаться на присоединение княжеств; что, если это делается, то, безусловно, по его желанию и благодаря его щедрости, и не от него зависит, что присоединение давным-давно не состоялось. Разве его вина, что Россия, благодаря целому ряду вялых операций, затягивала результат, который при небольшой энергии был бы давно достигнут? Впрочем, говорит далее Наполеон, у нее вошло в привычку обвинять других за последствия своих ошибок, – все это только следствие ее обычной системы: жаловаться, вместо того, чтобы действовать. Наполеон делает вид, что приписывает эту систему “нытья” исключительно Румянцеву; но в глубине души он ничуть не меньше упрекает в этом и Александра; он считает его ответственным не менее Румянцева. Такой взгляд на царя окончательно укрепляется в его уме. Под его приятной внешностью он видит только непостоянство и слабохарактерность, и, не признавая в русском государе ни одного свойственного мужчине качества, – ибо он постоянно жалуется и безумствует, постоянно нуждается в утешении и поддержке, постоянно зовет в затруднениях на помощь, вместо того, чтобы черпать силы в самом себе, в своих мужественных решениях, – он начинает презирать его, как женщину.[519]