Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Между тем, в Вене, по крайней мере, в известных кругах, считали нужным торопиться. Там хотели поскорее приступить к делу и смотрели на союз с Наполеоном, как на неотложную необходимость. Успехи русских произвели в столице Австрии глубокое впечатление. По общему мнению, водворение русских в княжествах будет упрочено и вскоре завершится теперь уже неизбежным миром. Этот захват русских на нижнем Дунае должен был окончательно закрыть все выходы монархии, уже замкнутой на Западе французскими Германией и Италией. Теперь, вслед за Западом, закрывался и Восток, и как ни была подготовлена Австрия к этому результату войны, она возмутилась, видя близкое его осуществление. Окруженная двумя стремящимся к беспредельному расширению империями, сжатая между ними, как в тисках, она испытывала невыносимо тягостное чувство, – и мысль решиться на что-нибудь необычайное, – дабы высвободиться из этих тисков, сохранить за собой выход на Восток и добиться удаления русских с Дуная, приходила многим на ум.

Но как достигнуть этого? Мнения разделились, и на сцену выступил глубокий и жестокий раскол. Высшее общество, по-прежнему враждебно относившееся к Франции, перестало скрывать свои чувства, и, под влиянием графа Разумовского и его партии, возлагало надежду только на откровенное и сердечное объяснение с Россией. Царь, уверяли они, желает только одного – сговориться с Австрией. Появление Алопеуса в Вене как будто подтверждало их слова. Русский агент, про отъезд которого из Петербурга мы говорили выше и с инструкциями которого уже познакомились, только что появился в австрийской столице. Он остановился в ней, и, по неестественным натяжкам, к которым прибегал, чтобы продлить свое пребывание под предлогами частного и семейного характера, – предлогами, слишком прозрачными, чтобы ввести кого-нибудь в заблуждение, нетрудно было догадаться, что Неаполь никогда не дождется его визита и что ареной его деятельности назначена Вена. Он был принят императором и эрцгерцогами, старался втереться к ним в доверие, но, главным образом, стремился “завербовать приверженцев”[501] в обществе и салонах и, нужно сказать, имел в этом полный успех. В этом направлении почва для него была отлично подготовлена Разумовским, его другом и старым товарищем. Еще до его приезда Разумовский постарался создать ему репутацию искуснейшего, почти гениального политика; говорил о нем, как об одном из самых выдающихся деятелей русской дипломатии и как о человеке, пользующемся доверием императора Александра. Благодаря таким высоким рекомендациям, Алопеус был принят в самых замкнутых кругах общества. Везде его встречали с почетом, носили на руках. Он разыгрывал роль непримиримого врага Франции, и, не стесняясь, говорил о создании новой лиги для освобождения Европы. Рядом с предметом столь высокого значения, прибавил он, стоит ли говорить о второстепенных интересах на Дунае? К тому же, говорил он далее, император Александр, не отказываясь от своих справедливых требований, желает оберегать интересы Австрии; он готов щадить ее самолюбие и при окончательном соглашении не прочь уступить ей хорошую долю. Отчего бы, говорили наперерыв члены английской и русской партии, не воспользоваться столь счастливыми обстоятельствами, отчего не ухватиться за эту нить и не добиться от царя соглашения на Востоке, пожертвовав союзом на Западе”.[502]

Иного, но не менее решительного, мнения, держались лица, которые из принципа или выгоды были на стороне Меттернихов. Они, как и сам министр, верили в пользу кратковременного, но тесного сближения c Францией. В отсутствие своего главы, отец которого был плохим его заместителем, они пошли дальше его намерений. В настоящем кризисе они видели спасение только в Наполеоне. По их словам, следовало, как можно скорее перейти на сторону Наполеона, отдалить его от России и добиться, чтобы он наложил veto на княжества.

Эта партия, не столь многочисленная, как первая, была сформирована из менее высокой общественной среды и со времени брака занимала среди советников императора господствующее положение; она захватила власть, но не имела времени упрочить ее за собой. Несмотря на то, что император Франц вполне искренне оказывал предпочтение Франции, наши противники не пренебрегали никакими усилиями снова овладеть им. Они никогда и нигде не давали ему покоя. Это были самые неугомонные заговорщики против спокойствия монарха, уставшего от политики, любившего тихую спокойную жизнь. Во время недавнего путешествия в Богемию они постоянно приставали к нему с назойливыми советами. То же самое было, когда он поехал на воды в Баден, около Вены, имея в виду поправить здоровье и пожить в уединении, – и там он не избавился от агентов России, слова которых ввергали его в сомнение и нарушали его покой. Сознавая свою слабость, не уверенный в самом себе, он желал формального обязательства с Наполеоном, которое оградило бы его и от собственной слабохарактерности, и от назойливых советников. Он стремился связать себя обязательствами, хотел наложить на себя путы; отречься от свободной воли, которую боялся дурно использовать. Он говорил нашему посланнику: “Интриги прекратятся только с подписью договора о союзе”.[503] Пользуясь настроением монарха, партия Меттерниха настояла на том, чтобы обратились к Наполеону с положительными предложениями и официально просили его вмешательства в дела на Дунае.

В начале июля князь Меттерних завел откровенный разговор с нашим посланником. С горечью указывая ему на успехи России, он закончил указанием на выгоды соглашения между Францией и Австрией с целью положить предел захватам варварского государства, которое производит угнетающее действие на всю Европу и грозит наложить на нее свое ярмо”.[504] В следующие за тем дни Отто только и слышал разглагольствования о русской опасности, “о страсти к завоеваниям, которая угрожает, поглотить все от Лапландии до Эгейского моря”.[505] Ему говорилось, что следует во что бы то ни стало отдалить Наполеона от России, что нужно разрушить последний остаток союза, который, по признанию австрийских министров, ставил “Австрию в крайне затруднительное положение”. Князь Меттерних говорил, что Россия никогда не будет искренним другом Франции; что “каковы бы ни были личные взгляды императора Александра, ее самые влиятельные люди всегда будут на стороне Англии”;[506] что, чтобы сбросить с себя маску, она ждет только окончания войны с турками, т. е. момента, когда эти исконные союзники Франции будут поставлены вне возможности бороться. Действительно, как бы в подтверждение таких намерений России, наши официальные и тайные агенты говорят “о подозрительном поведении” петербургского кабинета, о его двойственной игре, о противоречии между его публичными заявлениями и тайными проделками его агентов. Они доносят “о странном поведении Алопеуса, про которого можно подумать, что он послан королем Георгом, а не императором Александром”;[507] сообщают, что эти интриги волнуют венское общество, подрывают кредит французской партии; что теперешнее министерство воодушевлено самыми лучшими намерениями, но, прибавляют они, будет ли оно в силах выдержать натиск враждебных элементов, если Франция не позволит ему рассчитывать на ее поддержку. Вот случай окончательно овладеть Австрией и закрепить принципы ее политики, какого, может быть, не представится более. Но император Наполеон должен, не теряя времени, воспользоваться этим случаем, иначе ни за что нельзя ручаться. “Все это держится на ниточке, – говорил князь Меттерних, – чтобы порвать ее, немного нужно”.[508] Вместе с этим удвоилась и небескорыстная лесть по адресу Наполеона, и в этом отношении император Франц со свойственным ему простодушием не щадил самого себя. Он приходит в восторг, более того – он умиляется при известии, что Мария-Луиза вскоре подарит ему внука. Говоря о будущем римском короле, он произносит слова, о которых впоследствии ему пришлось более, чем забыть: “Этот ребенок всегда найдет во мне отеческие чувства”.[509]