Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Погиб на дуэли и выдающийся американский политик, лучший министр финансов страны АЛЕКСАНДЕР ГАМИЛЬТОН. Он стрелялся из пистолетов, на десяти шагах, с сенатором Аароном Бёром и, надо сказать, по пустячному поводу. Сенатор целился долго и тщательно и выстрелил первым. Гамильтон нажал на курок машинально, уже упав на землю, и, конечно же, промахнулся. Доктор Дэвид Хосак подбежал к нему. Гамильтон тяжело вздохнул, с трудом открыл глаза, его взор блуждал. «Это смертельная рана, — произнёс он. — У меня всё расплывается перед глазами… Немедленно пошлите за миссис Гамильтон… Осторожно подготовьте её к случившемуся… Но всё же оставьте ей какую-никакую надежду». На лодке его перевезли из Хобокена, через Гудзон, в дом его друга Уильяма Баярда. Когда жену Элизу с семью детьми, мал мала меньше, доставили к его смертному одру, Гамильтон открыл глаза, лишь на миг задержал на них взгляд, вновь закрыл глаза и не открывал до тех пор, пока детей не вывели из спальни. После чего, повернувшись к жене, несколько раз повторил: «Помни, моя Элиза, что ты истинная христианка… И я хочу приобщиться святых тайн…» Но «вздорному грешнику и дуэлянту» церковь в этом последнем желании безжалостно отказала. И лишь епископ Моор согласился привести Гамильтона к причастию.

ФЕРДИНАНД ЛАССАЛЬ, не только энергичный вождь социал-демократов Германии и «мессия девятнадцатого века», но и избалованный женщинами дамский угодник, неожиданно воспылал страстью к кокетливой и легкомысленной «белокурой бестии» фрейлейн Елене фон Деннигес, дочери баварского посланника в Берне, и решил поволочиться за ней. И эта «русалочка с озера Тегернзее» тоже увлеклась «революционером в лайковых перчатках и норковой шубе», хотя и была уже обручена с чахоточным студентом Янко Раковицем, сыном богатого валашского помещика. Тот, понятно, вызвал Лассаля на дуэль на пистолетах. Стрелялись утром 28 августа 1864 года в Каружском лесу, под Женевой. Лассаль «дал изумительный промах», а Раковиц, никудышний стрелок, совершенно неожиданно смертельно ранил своего противника в подбрюшье. Друзья перенесли Фердинанда в пансион мадам Бове, где ветреная графиня Софья Гацфельд ждала его, своего возлюбленного. Чтобы не испугать ту, которая так его любила, Лассаль, через силу улыбаясь, сам вскарабкался вверх по лестнице и, как подкошенный, рухнул у ног любовницы. «Нет, не суждено мне стать мессией, — бормотал Фердинанд, уложенный в постель и опоённый опием. — Я не войду с моим народом в обетованную землю. Я лишь вывел их на дорогу и показал им страну, куда они должны устремиться. Мой жребий — участь Моисея. Другие, уже после меня, покажут то, что я посеял…» Кстати сказать, сострадательная пуля положила конец иным мукам Лассаля — несколько лет назад он «заразился известной болезнью от своего лакея Фридриха». Графиня Гацфельд хотела похоронить его на Рейне, но труп её «интимного друга» был арестован полицией, перевезён в Бреславль, на родину покойного, и захоронен там, на еврейском кладбище.

Великий князь КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ РОМАНОВ, генерал от инфантерии, командир лейб-гвардии Преображенского полка, а вместе с тем и посредственный поэт К.Р. («пиита малый»), лежал с альбомом стихов в руках на диване в своём уютном кабинете, в нижнем этаже Павловского дворца. Вошёл камердинер Фокин и доложил, что сестра князя, Ольга Константиновна, вдовствующая королева Греции, задерживается в госпитале и будет дежурить там ещё и 15 июня. «Значит, 15 числа в 15-м году я снова буду один…» — эти слова великого князя донеслись до слуха камердинера, когда он покидал кабинет. В тот день девятилетняя дочь князя Вера, услышав тяжёлое дыхание отца, вбежала в спальню к матери с криком: «Папа не может дышать!» Послали за доктором, и тот пришёл, но слишком уж поздно. К тому времени великий князь Константин Константинович и поэт К.Р. почил. Английские часы в этот миг пробили 15 часов пополудни 15 июня 1915 года.

«Я запрещаю вам плакать», — сказал жене Матильде и своим близким доктор ЖЕРАР ПАПЮС. Самый могущественный в Европе оккультных наук мастер, маг и целитель, он спокойно принял смерть во цвете лет, в возрасте 51 года, не в состоянии помочь даже самому себе. Задолго до этого, разложив карты таро, он с точностью до дня высчитал дату своей смерти — 25 октября 1916 года. Узнав о его смерти, российская императрица Александра Фёдоровна написала мужу, Николаю Второму, на фронт Первой мировой войны: «Папюс умер, а значит, мы обречены». Как же она оказалась права!

И семидесятидвухлетний американский генерал ЧАРЛЬЗ ЛИНДБЕРГ, «одинокий орёл», первым из авиаторов перелетевший Атлантический океан, из Нью-Йорка в Париж — на одноместном самолете «Дух Святого Людовика», рявкнул по-генеральски на жену Энн, которая не могла сдерживать рыданий: «Прекрати! Я ещё жив. Вытри же эту солёную жидкость и давай прощаться. Потом позовёшь детей…» И отправился в свой последний полёт… полёт в Неведение.

Вон и АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК туда же: «Почему ты вся в слезах?» — с удивлением и нежностью обратил он к жене свои последние слова. А потом закричал: «Близкие — самые страшные! Убежать от них некуда!..» И это о Прекрасной Даме, о своей Любочке Менделеевой! Блок знал, что умирает, и хотел умереть. Последняя строка его последнего стиха подтверждает это: «Мне пусто, мне постыдно жить!» Последней корректурой, которую он читал у себя в комнате на Офицерской улице, 57, в Петрограде, была «Последние дни императорской власти». Но умирал Блок тяжело, умирал от «воспаления сердца»: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди». И в чаду болезни, в ожесточении «хватал со стола и бросал на пол всё, что там было», швырял и разбивал о печку склянки с лекарством и запускал кочергой в зеркало, перед которым брился. Потом в бреду кричал: «Люба, все ли экземпляры „Двенадцати“ уничтожены? Хорошенько поищи и сожги, все сожги! Сжечь, сжечь!» Он совсем не мог лежать, а сидячая поза на постели в подушках страшно его утомляла. Уже после смерти поэта его мать получила в Луге и прочитала последнее письмо сына: «…Спасибо за хлеб и яйца. Хлеб настоящий, русский, почти без примеси, я очень давно не ел такого…» Но перед самой кончиной прошептал: «Свежих бы ягод…» Поэт Владислав Ходасевич считал, что «Блок умер от смерти, оттого, что хотел умереть».

Вот и жена венгерского поэта ШАНДОРА ПЕТЕФИ получила последнее письмо от него уже после его гибели в сражении при Шегешваре: «Милая, дорогая моя Юлишка!.. Неприятель (русские казаки, посланные Николаем Первым против взбунтовавшихся венгров. — В.А.) всего лишь в двух милях отсюда, и местные жители разбежались намедни… Целую, обнимаю вас миллион раз, бессчётно. Обожающий тебе муж Шандор». В 5 часов вечера 31 июля 1849 года он, адъютант генерала Йозефа Бема, стоял возле перевязочного пункта с пером в руке, погружённый в раздумье. Армейский врач, перевязывавший раненых, окликнул его: «Мы окружены, майор». — «Пустое», — отмахнулся Петефи. Однако, на самом деле, кольцо донских казаков смыкалось вокруг венгерских повстанцев. Мстя за смерть генерала Скарятина и семисот своих товарищей, они в плен не брали. У Петефи не было коня, и он вместе с другими побежал от них по деревенской улице, «безоружный, с непокрытой головой, в расстёгнутом штатском сюртуке и чёрных панталонах», крича: «Конец! Сраженье проиграно!» Когда конники дивизиона «Уланы Нассау» из одесского гарнизона, под командованием барона Бреверна, настигли его возле кукурузного поля на широкой дороге, он остановился и повернулся к ним лицом. И тогда донской казак, «приподнявшись на стременах, ударил его в живот пикой, укреплённой на плечевом ремне и удерживаемой рукой». Подоспевшие вслед за этим австрийские гусары заботливо добили раненых венгров и сбросили их в общую яму. Но добили далеко не всех. Очевидец свидетельствовал, что некоторых, в том числе и майора Петефи, сбросили в могилу ещё живыми. И он крикнул оттуда: «Не закапывайте!.. Не умер я!..» — «Так подыхай!» — ответил ему сверху австрийский ротмистр Штейнхюбель. И национальный герой Венгрии, поэт Шандор Петефи, был завален телами своих же собратьев по оружию.