Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева
Ещё друг, последний судакский: старик, больной, нищий, профессор Кудрявцев (в энциклопедии весь отдел геологии – его). Ни гроша. Спит из милости у людей на стульях. Осень, холод. Ника едет в город – на заработки. Он принёс Нике последнее: шёлковую новую рубашку – ей на прокорм. Лютый ветер. Тьма. Пароход. Обняла старика, умолила взять назад рубашку. Шлюпка, волны. Матрос поднял Серёжу – передал через борт другому матросу. Так – и Нику. Прощай, Судак!
Ника, прожив всё до копейки, едет на заработки, – Феодосия, родная, ты!
За последние полгода в Судаке они с сыном испытали голод, лежали в больнице Красного Креста. Их туда свели под руки. Андрей, приславший ей достаточно денег, получил их назад, вместе с приветом и благодарностью. Теперь, поправившись, она решила искать работу – частные уроки у неуспевающих.
Больше года не виделись Ника с Ириной. Сестра из сестёр! Сколько за год было… Её мытарства учительницей у людей, невероятные происшествия. Рассказы её – глубоко в ночь.
Серёжа ликует в играх с двухлетней сестрой. Инна – синеглаза, трудна, повелительна – вся кровь отца!
Поселились близко. Ника, в ответ на расклейку записок о преподавании языков, с первых же дней находит уроки: у начальников, у торговцев. Отношение – как к служанке. Впускают с чёрного входа, о деньгах приходится напоминать. Зато – счастье купить на свой труд – на базаре – вязочки дров и с Серёжей печь на подсолнечном масле, оладьи! из серой муки! Быть сытыми!
Живут – в кухонке, пол – кирпичный. Умещаются два топчана, но со второго в первый же вечер сенник засунут поперёк окна в норд-ост, наглухо! На одном сеннике вдвоём, как собака и щенок, согреваются! Крошечная печурка протоплена (на столе, на полу нет места!) Дверь, норд-ост рвал с петель, медленно утихала под комьями засыхавшей замазки (её разогревали в руках, в четырёх, дышали, мяли, катали, так и не отмывшись, ушли в сон) – кто-то достал и забыл этот клад замазки.
У Тани встретились с Андреем. Взволновались. Предложенье о помощи. Отклонила – работаю, обошлось (не рассказывать же о голоде, лазарете, нарывах – мучить? Зачем?).
– До меня дошло, что вы у себя приютили художника и, говорят, остались должны – я бы хотел расплатиться.
– Я взяла деньги у него только раз, когда ещё были ваши припасы, и он жил у меня. Не мучьтесь – не стоит! Я уж – забыла! Я ведь двужильная, с меня всё как с гуся вода! Отряхнусь – и как пудель! Живу! Помог, главным образом, пароход – увёз его, и хорошо сделал! Schwamm drüber!
Андрей слушал со щемящей болью. Это – его рук дело?
Этот её тон… Зрелей стала, горечь перекрывает всё. И это её издевательское, мастерски подаваемое веселье! и эта душа, эта рука ушли из его жизни!..
В городе бушевал сумасшедший старик. Богач, караим. Огненные, чёрные глаза, библейская борода.
Кричал на улицах: «Кукареку! Петушок я!» Кто говорил – притворяется… Его знали все (говорят, палата ума был… Разбросал богатство, знался с революционерами…).
В фойе кинотеатра, куда с кем-то забрела Ника, он подошёл к ней.
– Красавица моя, жизнью играешь. А на сердце – темно, я вижу… – говорит он, презрительно оглядев кого-то, кто был с ней. – Дурак я, петух, а из всей толпы тебя отличил!
Голос с караимским акцентом накалён – докрасна:
– Будешь жизнью играть – плохо кончишь! Это петух сказал! Помни! Кук-ка-ре-ку-у!.. – закричал он во всю мочь, поднял палец.
– Сядьте сюда! – сказала Ника, тяня его за рукав – к стулу возле их столика. – Слушайте! Я вам отвечу стихами. Это наш лучший поэт, Марина Цветаева:
Веселись, душа, пей и ешь!
А настанет срок —
Положите меня промеж
Четырёх дорог.
Там, где во поле во пустом
Вороньё да волк, —
Становись надо мной крестом,
Раздорожный столб!
Не один из вас, други, мной
Был и сыт и пьян.
С головою меня укрой,
Полевой бурьян.
Старик неотрывно глядел на неё пламенными библейскими очами – и качал головой.
В эти дни пал Перекоп.
Красные вошли стройно и чинно. Объявили амнистию тем, кто не успел отплыть пароходами. Люди на улицах обнимались. Максимилиана Волошина сделали комиссаром по делам искусств.
Ещё висели на заборах афиши о грандиозном дивертисменте, назначенном на тот день, а деньги валялись на мостовой вместе с лошадиным помётом. Воздух дрожал от гула орудий – с моря: недолёт, перелёт. Союзники.
Только вчера Ника ходила на пристань проводить бывшую жену оратора с двумя его сыновьями-подростками и крошкой-дочкой (от другого). С ними вместе садились на пароход Андрей и Анна. Ещё терзала руку память о только что в волненьи прощанья уроненной литровой бутылке пресной воды (их две принесла – Андрею и Анне) – камни пристани напились ею вместо их жажды в море… Последний подарок!.. Голова падала с плеч.
Они уезжали от родины – она оставалась. Догорали пороховые погреба, взлетевшие, как отрадненские фейерверки. Ещё видно – у рейда? Дальше уже… отошедшие пароходы. Город в огне…
Бывшую семью оратора не посадили, и они метались, без крова. Не знали на пароходах, что по городу загремела амнистия. Не видали маленьких сибирских лошадок вошедшей мирно дивизии. Но в разгар братских объятий с другого конца города входили – другие, не называя себя, зелёные? белые? – никаких «амнистий»! – непризнанье распоряжений из Крымского центра. Туча двоевластия покрыла город. Город дрогнул – и притаился. Никто ничего не знал. Кого-то ловили. Где-то перерезали провода… Кто? Что происходит? Царили одни слухи.
В бывшей квартире оратора жена, прибежав с детьми в покинутую квартиру, умолив соседей пустить, варя детям еду, жгла деловые бумаги и книги. Другого топлива не было. Дома заполнялись пришедшими.
Кто они – победители, побеждённые? И кто кого победил? Шёл слух (полз, вернее), что первые, хотевшие с населением мира и уже было начинавшие учреждать порядок, ведут переговоры с – пришедшими.
Чуя, что правда – у первых, своими глазами увидев издевательства над какими-то пойманными, считавшими себя амнистированными, – Ника прошла ко дворцу Айвазовского (откуда отчалили его внуки, где впервые увидела она Анну) и сообщила о виденном – настоящему сибирскому штабу.
