Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин
Раненые еще не прошли, а этот поток перевязанных, забинтованных матросов с накинутыми на плечи бушлатами, стрелков в затертых до землистого цвета гимнастерках, в штанах, испачканных кровью, полковников на костылях, морских лейтенантов в высоких сапогах, с рукою, взятой на перевязь, — в этот беспрерывно и равномерно льющийся на баржу поток мужчин замешалась еще одна женщина.
— Да она же без ребенка! — кричал один из наших бойцов, когда другой уже пропускал ее дальше.
Женщина не оглянулась на крик. Она искала глазами и спрашивала у каждого:
— Но где же мой ребенок, где мой мальчик? Он пошел сюда. Товарищи, где мой ребенок?
— Проходил мальчик? — спросил Визе у краснофлотцев.
Какого-то мальчика передавали из рук в руки. Матросы это видели.
— Гражданка, пройдите сюда, — распорядился Визе. — Сейчас разыщем вашего мальчика.
У Визе было выработано безошибочное чутье: он умел в этой толпе сразу указать, где затерялась сбитая с головы фуражка, и безошибочно заметить всякую попытку просунуться фуксом. Не ошибся он и на этот раз: через несколько минут матросы разыскали мальчика.
Пошли первые пассажиры из гражданских.
— Это «Скиф»?
— «Скиф».
— Ну, значит, все, — по-военному коротко заключила пожилая женщина и счастливо оглядела моряков. — Морячки, мне хоть куда-нибудь, только водички, если можно.
И она послушно повела девочку лет шести в румпельное отделение, куда решили поместить женщин и детей, — все кубрики уже были битком набиты. Я вспомнил, как в прошлый наш приход одна девушка рассказывала о своей подруге. Та соглашалась идти в море только на «Скифе» и все ждала нас. Но мы не приходили в Севастополь несколько дней, и за это время девушка была убита.
Сколько было в Севастополе таких девушек! Сколько было матерей, так и не разыскавших своих ребят!
Уже к концу посадки какая-то старуха кричала с борта корабля на берег:
— Варя, иди же! Варя, что там случилось?
Павлуша настороженно вытянул шею, но нет, это была другая Варя. На берегу металась незнакомая женщина. Она потеряла кого-то и, вероятно, так и не ушла из Севастополя: «Скиф» был последним крупным кораблем, в последний раз вышедшим из Севастополя в ночь на 27 июня.
Корабль взял до трех тысяч раненых бойцов и более пятисот человек из гражданского населения. Ведь здесь ждали двух кораблей, а пришел один…
Начало светать.
Баржа медленно отходила.
Капитан третьего ранга, друг Ершова, который, по обыкновению, командовал на берегу посадкой, кричал:
— Назар Васильевич! Приходи еще разок. Не забывай.
И Ершов глуховато басил с мостика:
— Придем. Не теряйся, Дмитрий Сергеевич.
— Счастливого плавания!
— Счастливо оставаться!
Запах гари и еще чего-то, что я слышал только в воздухе военного Севастополя, тот горький, памятный мне до сих пор запах рассеялся — пахнуло простором Черного моря, рыбой, солью.
Мы старались рассмотреть силуэт Константиновского равелина на Северной стороне, в котором еще дрался отряд черноморцев. В ту ночь их поддерживали каши катера, но уже в следующую ночь подойти к равелину не удалось. Его бойцы во главе с командиром ушли на Южную сторону вплавь, держа направление на орла — памятник кораблям у берега Приморского бульвара. Матросы плыли через бухту вдоль боновых заграждений. Два самых сильных пловца поддерживали раненого командира. В это время все севастопольские батареи, которые могли направить сюда свои пушки, истратили последние снаряды, но задачу выполнили: огневые точки немцев на берегах бухты были прижаты на все время, пока бойцы равелина плыли на Южную сторону.
Уходя все дальше и дальше в море, мы видели, как на Северной стороне вокруг равелина вспыхивали огоньки: немецкие пушки стреляли по равелину в упор, и всюду — сколько охватывал взгляд — за кормой «Скифа» горел и грохотал Севастополь, весь в зарницах и лучах войны.
А Бивербрук еще убеждает американскую буржуазию, что России надо помочь, что мы это заслужили.
27 ИЮНЯ
В отчете о дальнейших событиях сказано:
«Приняв на борт раненых и эвакуированных, лидер вышел в Новороссийск. С рассветом был обнаружен воздушной разведкой противника и вслед за этим атакован пикирующей авиацией…»
Еще пятью или шестью фразами исчерпывается этот отчет командира корабля. Более чем лаконично. Но даже вахтенный журнал с его тщательной регистрацией фактов не может передать атмосферы боя.
На «Скифе» не было ни одного человека, не видавшего над собой самолетов врага, но тысячам из этих людей в первый раз предстояло встретить авиацию противника в море. Люди знали, что это неизбежно, что, кроме авиации, нас стерегут в море немецкие подводные лодки, торпедные катера и магнитные мины, — каждый корабль, прорывающийся в Севастополь, а тем более обратно, к Большой земле, должен быть готов ко всему.
Не тревожились только дети. Всем другим оставалось лишь право питать про себя надежду, что всё каким-то образом обойдется, или думать, что не тебя убьют, а соседа. Это на войне бывает.
Наиболее предусмотрительные — таких было немного — не стеснялись поскандалить из-за местечка на палубе, которое, казалось, лучше защищает от осколков. Большинство молчаливо устраивалось где привел бог, и тут же людей одолевал сон.
Об опасностях перехода разговоров не было. Слышались разговоры о том, что случилось вчера, позавчера на позиции, на батарее, в подземном севастопольском госпитале, в штольнях под Историческим бульваром, где уже нельзя было укрыться от пуль немецких автоматчиков и где осталась подушка, а подушка сейчас очень пригодилась бы…
— Друг, подержи костыль, — слышались голоса.
— Посунься. Еще посунься.
— Куда еще? Я от бомбежек весь раструшенный — рассыпаюсь.
— Ольга Дмитриевна, вам надо пройти в каюту, берите Славочку.
— Да разве теперь пройдешь! — волнуясь, отвечала женщина, и она была права.
С трудом, но все же отвоевали краснофлотцы проходы на верхней палубе. Толпа успокоилась, умялась, уселась, улеглась, в рассветных сумерках с мостика можно было видеть тяжелую людскую массу, обложившую палубу, дымовые кожуха и ростры.
Когда мы вышли на фарватер, только серело. В море совершенно заштилило.
Меня вызвали к телефону.
— Вас ищет гражданин Воронихин, зайдите ко мне, — услыхал я усталый и глухой от тревоги голос Павлуши Батюшкова.
Мы ушли, и Батюшков так ничего и не узнал о своей жене Варваре Степановне.
В утешение я не мог сказать ему ничего, не мог я вспомнить и того, кто такой Воронихин.
— Он называет себя научным сотрудником Музея Севастопольской обороны.
Я вспомнил Бориса Лаврентьевича Воронихина, сотрудника Севастопольского морского музея.
Выше я уже говорил, что провел немало свободных часов в отдаленной прохладной комнате музея, за толстыми стенами из инкерманского камня. Я успел заслужить доверие Воронихина, и он выдавал мне на руки даже подлинные письма Нахимова, чем особенно дорожил.
— Где
