То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Когда же вошли в комнату к Марье Петровне и зажгли электричество, то увидели невероятное сооружение, окна заклеены черной бумагой, постель – посреди комнаты. И пятнами высыхающий потолок, выкрашенный бледно-синей краской.
– Господи, что же это? – вскрикнула Марья Петровна. – Зачем потолок-то синей краской красить?
– А затем, сударыня, – раздался голос Ильи Семеныча из-под постели, – что, может быть, целый год вам не придется высунуть голову за окошко, чтобы взглянуть на небо, на свет Божий. А высунете голову, бомбовоз вас по голове бомбой – жиг! А здесь будете отсиживаться, посматривать на потолок – все-таки вроде неба. Душа-то ведь требует тоже пищи духовной. Без неба не проживешь.
– Илья Семеныч, – сказала Пелагея Васильевна, – неужто уж так и выйти будет нельзя? Ну пусть бы к портнихе или на рынок?
– Эх вы, ну какие рынки! Какие, сударыня, рынки в Мадриде? А ведь вот уж год сидят так.
– Да что же вы-то, дорогой, залезли под кровать? Ведь ничего еще нет.
– «Нет! Нет!» Каждую минуту может быть. Нужно убежище устроить! Бомба пробьет потолок вот здесь, около, пробьет пол, летит ниже – ничего. А вот здесь, надо мной, прямо попадет в ванну, пробьет ванну, мраморную доску на комоде… А в комоде – крепости.
– Да что вы, Илья Семеныч, что с вами! – вскрикнула жена. – Какие крепости?
– Купчие крепости, сударыня, купчие. От усадьбы, от имений. И портреты всех знакомых, родственников. Бумага толстая, пергаменты. Вот их-то, пожалуй, бомба и не прошибет, застрянет, голубушка. А потом, в нижних ящиках, письма ваши ко мне, когда вы девицей переписывались со мной. Их три ящика, всё любовные письма – ах, и жизнь была в России!.. Нет, у меня всё рассчитано. Щели заклеены – газ не проникнет. Сода запасена. Кстати, ее от изжоги принимаю. Всё предусмотрено, не беспокойтесь.
– Уж, по-моему, лучше умереть, чем так жить, – сказала жена.
– Да-с, а вы забыли, как в Мариуполе три недели в погребе сидели? А потом двенадцать верст на животе под тальником ползли, при большевиках? Забыли? Тогда жить хотелось? А у нас и есть нечего было. А теперь Гребенщиков запас на полгода делает. Рис, пшенная крупа, сухари, сухой компот. А вы всё недовольны.
– Так лучше бы уехать куда-нибудь, подальше от города, в деревню, – сказала кротко супруга.
– Ну нет-с. Борис Абрамыч в Библии прочел: «Не выходи из осажденного города». Надо чувство иметь. Я чувствую и во сне видел, что будто я вышел и только подумал – зайду-ка в кафе, выпью кальвадосу, вдруг слышу: «трах!» – и чувствую, что я сразу – вдребезги. И по воздуху полетел. Нельзя сказать, что состояние приятное… Вы, женщины, вообще знать ничего не хотите, а потом жалуетесь.
– Господи, – сказала Пелагея Васильевна, – как бы мне уговорить Владимира Федоровича изоляцию сделать. А у него вино на уме. «“Анжу”, – говорит, – сухое – прекрасное средство против газов». А я пить не могу – у меня печень. И потом – невралгия…
В комнату вошел Гребенщиков, поздоровался с дамами и спросил:
– А где же Илья Семенович?
– Убежище устраиваю, – послышался из-под кровати голос Ильи Семеновича.
– Неплохо устроились, только все зря. Войны никакой не будет. Я чувствую. А во-вторых, мой фокстерьер Бобик – веселый и всё с мячиком прыгает, сует мне в руку – играй с ним. Собаки знают вперед. В России, помню, при большевиках все собаки убежали и не шли к хозяевам на зов. Были несчастные, скучные. Они чувствовали ужас смуты, да-с. Войны не будет.
– Здравствуйте, – сказал, входя, Борис Абрамович и держа в руках газету. – А где Илья Семеныч?
– Я здесь, – ответил Остоушкин.
– Вылезайте, мир подписан…
Остоушкин как-то странно охнул и стал выбираться из-под кровати. Ванна зашаталась и вдруг рухнула наземь. Марья Петровна закричала:
– Что же это, мои новые туфли! Как глупо! Илья Семеныч, это просто безобразие – каблук отскочил! Что вы наделали? Голубушка, подумайте, туфли-то я только купила, сто пятьдесят франков, подумайте!..
День в природе
Заехал ко мне на днях петербургский знакомый и пригласил поехать в деревню, километров шестьдесят от Парижа. Приглашение соблазнительное. Я все время жил безвыездно в Париже и дальше Сен-Клу нигде не был.
Кроме того, знакомец мой рассказал мне, что мы будем гостить в маленькой усадьбе с большим деревенским домом. Около, на горе, лес березовый и сосновый, сад с фруктовыми деревьями, а перед домом – большой луг, кончающийся далями лесов. И добавил:
– На Россию похоже.
«Не может быть», – подумал я.
– Встретит вас ваша знакомая с мужем. Он американец. Вы, когда увидите его, удивитесь – он точь-в-точь Шаляпин, и роста такого же…
Два часа ехали по железной дороге. На станции встретила нас моя знакомая, а около нее, вижу, и впрямь стоит Шаляпин.
Я не поверил своим глазам. Сходство было действительно поразительным, особенно – когда он засмеялся. Я с ним заговорил по-русски, но он ничего не понял, любезным жестом пригласил нас садиться в автомобиль и сам сел за руль.
Мы помчались по ровной дороге.
Кругом поля, и на них были разбросаны снопы скошенного овса.
«Что же это такое? – подумал я. – И вправду, точно в России, березовый лес, наш березовый лес, такие же канавки, трава, голубые колокольчики, срубленные дрова так же сложены, сосны. Такой же вид, как когда я ехал к себе в деревню со станции Итларь Ярославской железной дороги». И мне казалось, что вот-вот покажется возвышенность, где был сад мой и деревенский дом.
Когда выехали из леса, показались дальние леса за большими лугами, такими же, какие были за моим домом. И розовая дрема около мелкой еловой заросли – такая же, как была около моего сада.
Я попросил остановиться и вышел из автомобиля.
У края дороги шли протоптанные дорожки. Около – розовые цветочки, кашка клевера. Я подошел к сложенным дровам. Около дров, сбоку, сидели двое крестьян. У одного была плетеная сумка, другой был подпоясанный, в рубашке и в армячке. Оба – в картузах.
Один из них сказал другому по-русски:
– Надо дать народу то, что он хочет. Обязательно надо дать.
– Ну как сказать, – ответил другой, – а если он хочет грабить, кто побогаче?
– Вот и надо дать.
– Ну что же, вот у нас и дали, что же получилось?
– А вот теперь он узнал, что получилось. Вышла дорожка-то кривая. Выучился, теперь уж он понял, что из этого ничего не вышло. И остался ни при чем. Он не знал, что его тоже ограбят.
– Да, забыли закон и правду, –
