Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

Футуристское «Облако»

В прологе поэмы, явно для того, чтобы утвердить себя в звании настоящего лирического поэта, имеющего право писать о любви, Маяковский объявил, что он «вывернул» себя наизнанку, превратившись в «одни сплошные губы». Поэтому он готов давать уроки любви и призывал: «Приходите учиться!» А чтобы в его внешности ни у кого не возникало никаких сомнений, он заявляет:

«У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огро́мив мощью голоса,

иду – красивый,

двадцатидвухлетний».

Вот таким представал перед читателями автор футуристической поэмы: молодым, красивым, талантливым. Казалось бы, все женщины мира должны влюбляться в него с первого взгляда. Ан нет! На собственном любовном фронте у него возникли проблемы – некая Мария, в которую он пылко влюблён, не пришла на обещанное свидание.

««Приду в четыре», – сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять».

Тут же возникли вопросы:

«Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?»

Влюблённый поэт, не удостоившийся ответного чувства, готов был рвать и метать, раскидывая в стороны своих более удачливых соперников. И он восклицал:

«Нам, здоровенным,

с шагом саженным,

надо не слушать, а рвать их —

их,

присосавшихся бесплатным приложением

к каждой двуспальной кровати!»

Нет, внешне он был спокоен. Но на всякий случай напоминал о том душевном состоянии, которое было у него в день кончины отца:

«… а самое страшное

видели —

лицо моё,

когда

я

абсолютно спокоен?»

Терзания поэта продолжаются на протяжении всей первой главы поэмы. Вторая начинается с призыва Маяковского прославлять. Его, перечеркнувшего своё прошлое:

«Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано, ставлю «nihil»».

И он надменно заявлял о том, что его обучение закончено, что больше учиться ему нечему:

«Никогда ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!»

Даже вчерашнее солнце уже не вдохновляло поэта-нигилиста и его сподвижников-футуристов:

«Я знаю —

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!»

Да что там солнце! Даже строки, написанные Маяковским, ничто в сравнении с жизнью, такой бесценной и такой беззащитной:

«Я,

златоустейший,

чьё каждое слово

душу новородит,

именинит тело,

говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!»

Даже Мария и его не нашедшая отклика любовь к ней оказались забыты. Продолжая славить самого себя, Маяковский торжественно провозглашал:

«я,

осмеянный у сегодняшнего племени,

как длинный

скабрёзный анекдот,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венке революций

грядёт который-то год.

А я у вас – его предтеча…»

Свою душу (как горьковский Данко – своё сердце) поэт готов отдать людям – тем, кто будет совершать этот революционный бунт:

«И когда

приход его

мятежом оглашая,

выйдите к спасителю —

вам я

душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! —

и окровавленную дам, как знамя».

Этим торжественным обещанием вторая глава завершается.

В третьей главе самовосхваление продолжается. Правда, пока нет революций, поэт свою душу тщательно оберегает от посторонних взглядов:

«Хорошо, когда в жёлтую кофту

душа от осмотров укутана».

Обращаясь к тем, кто видел его танцующим на сцене, Маяковский говорил с язвительной усмешкой:

«Вы,

обеспокоенные мыслью одной —

«изящно пляшу ли» —

смотрите, как развлекаюсь

я —

площадный сутенёр и карточный шулер!

От вас,

которые влюблённостью мокли,

от которых в столетия слеза лилась,

уйду я,

солнце моноклем

вставлю в широко растопыренный глаз».

Мало того, что Маяковский собирался уйти, он грозился, что при этом ещё…

«… впереди

на цепочке Наполеона поведу, как мопса».

А о грядущих революционных потрясениях и о явно сочувствовавшем им отце ему напоминало угасающее солнце:

«На небе красный, как марсельеза,

вздрагивал, околевая, закат».

Удивляться этой многих поражавшей экстравагантности Маяковского было не надо, ведь он не просто поэт, не просто пророк и провидец:

«Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто

в самом обыкновенном Евангелии

тринадцатый апостол.

И когда мой голос

похабно ухает —

от часу к часу,

целые сутки,

может быть, Иисус Христос нюхает

моей души незабудки».

Этими словами завершается третья глава. В четвёртой, вспомнив, наконец, о своей несчастной любви, поэт вновь начинает рваться к своей любимой:

«Мария! Мария! Мария!

Пусти, Мария!..

Открой!..

Видишь – натыканы

в глаза из дамских шляп булавки!»

«Булавки»! Это опять воспоминание о безвременно ушедшем отце. Вскоре последует ещё одно:

«И когда моё количество лет

выпляшет до конца —