Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье

И вот что удивительно: Галина Артуровна (ну кто бы мог подумать, разглядывая ее фотографии) еще и весьма высокого мнения о своей внешности. Настолько высокого, что ее гимназическую подругу Яну Козловскую это даже слегка шокирует. «Вот Яна, – признается Г. А. своему дневнику, – немного неприязненно относится… когда я думаю или говорю о своей наружности, она не понимает и не чувствует разницы… И не понимает, что так же, как ей легче, когда она чувствует свой ум, мне – когда я спокойна за свою внешность».

Не знаю, могла бы Галина Артуровна быть спокойной за свою внешность в холодном, голодном, оборванном 1920-м, но в 1924-м основания для того, чтобы на сей счет очень уж сильно не волноваться, у нее, видимо, все-таки имелись. Шубникова-Гусева, в упомянутой выше книге приводит следующий отрывок из воспоминаний некоей П. Ю. Бокль (в записи Э. М. Бакинской): «В 1924 году в летний жаркий день в Москве я в большом людском потоке столкнулась с женщиной, нарядно одетой, красивой, и, взглянув друг на друга, мы узнали друг друга. Это оказалась та самая девушка, с которой мы жили несколько дней при Особом отделе 13 армии [56] . Это была Галина Бениславская».

(Бокль и Бениславская пересеклись летом 1919 года, когда Г. А., пробиравшуюся из занятого белыми Харькова в Москву, задержали красные при переходе линии фронта. «Начальник Особого отдела, – вспоминает Бокль, – сказал, что приведет к нам одну девушку… просил присмотреться к ней, слушать внимательно, что она говорит, и постараться разобраться в ней. Когда появилась эта девушка, мы были поражены ее необычайной наружностью».)

Итак, летняя нэпманская Москва, и в густом людском потоке – красивая, нарядно одетая молодая женщина с бирюзовыми и при темных волосах неожиданными глазами. Вот, значит, как выглядела Бениславская летом двадцать четвертого, когда вдруг, не предупредив ни Есенина, ни его сестер, укатила в Крым. Вообще-то, конечно, не совсем вдруг… Она явно хотела «наказать» Есенина. Но за что? Чтобы ответить на этот вопрос, перечитаем еще раз хронику жизни и творчества С. А. Есенина за 1924 год, обращая внимание на не замеченные при беглом чтении подробности.

Выписавшись из Кремлевки, Есенин уезжает (12 апреля) в Ленинград. Уезжает по делу. Пристраивать «Москву кабацкую». С невероятным успехом, при огромном стечении народа, отчитывает знаменитый цикл в самом престижном зале отставной столицы – в зале бывшей Государственной Думы. Возвращается через месяц, до 12 мая, но в Москве задерживаться не собирается. Спешит на родину. Синий май и июнь голубой – его любимая деревенская пора. Внезапная смерть Ширяевца (17 мая 1924 года) нарушает этот план. В Константиново С. А. попадает только в конце месяца и ненадолго, так как с середины июня по первое августа живет в Ленинграде и на родине появляется лишь в августе. Зато застревает в деревне надолго (если считать долготу дней по его хронометру) – с 7-го по 20-е, причем гостюет он у родителей не один, а с обеими сестрами. Галина Артуровна конечно же знает, что Сергей боится задерживаться в Москве из-за угроз соседа по квартире (главного редактора «Бедноты»). Товарищ Градов, как мы уже знаем, способен лишить Бениславскую служебной жилплощади, если Есенин будет появляться в их коммуналке в любое время дня и ночи. Знает, и тем не менее пребывает в тоске, недоумении и обиде. Сведения о Сергее ей приходится добывать из писем его друзей, а от него ни строчки, даже телеграфной. Матвей Ройзман (коммерческий директор «Стойла Пегаса») объясняет непривычно долгие задержки Есенина в Ленинграде беременностью Надежды Вольпин: «…В 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у Сахаровых… Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее. 12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр… В 1960 году я увидел Надю в Доме литераторов с ее сыном, как две капли воды похожим на Сергея» («Все, что помню о Есенине»).

Трогательно? Еще бы! Но если бы ситуация была в точности такой, какой, наверняка со слов Вольпин, описывает ее Ройзман, Есенин хотя бы дождался разрешения Н. Д. В. от бремени. А он 12 мая уже в Москве. (Александр Есенин-Вольпин родился 12 мая 1924 года).

Могла ли эта новость обеспокоить Бениславскую? И да, и нет. О том, что по возвращении «из разных стран» Есенин «интимно» встречался с Вольпин, Галине было известно, хотя и не от него. В августе 1923-го Надежду и Сергея несколько раз видели то в одном, то в другом литературном кафе. Многие, в том числе и Сонечка Виноградская, и Вадим Шершеневич. Галина Артуровна и о том, что рассорились они из-за Августы Миклашевской, знала. Об этом рассказал ей сам Есенин, когда лежал в Шереметевской больнице. Но тогда, в феврале, о сильной беременности Надежды Давыдовны уже судачила вся литературная Москва, и Бениславская брезгливо отодвинула от себя малоприятную новость. Грустить по данному поводу надлежало не ей, а Миклашевской. Сергей ненароком «сделал ребеночка» влюбленной в него особе во время прошлогоднего августовского литературного романа с Августой. Да и вообще детский сюжет ее не трогал. В ее совместной с Есениным жизни не должно было пахнуть пеленками, кашками и прочими семейными радостями. Сюжет этот они не обсуждали, но Галина была уверена: Есенин одних мыслей с ней. Долетавшие из Питера вести слегка поколебали ее уверенность… И все-таки обиделась она всерьез только тогда, когда Сергей, перед отъездом в Константиново, хотя и зашел к ней и был нежен, но в деревню не пригласил. Даже из вежливости не предложил. Знал же, что откажется, потому что понимает: дом не достроен, все в хлопотах, при деле, не до гостей. Лето, строительная страда – успеть бы до холодов. Да и ей – как выпросить отпуск? Все сослуживцы загодя профсоюзными путевками обзавелись. Но тут вдруг позвонила питерская тетка, фактически приемная мать, в семье которой Галина прожила и детство, и первую юность. Постоянной переписки меж ними не было, но бывая в столице, Нина Поликарповна обязательно звонила племяннице. Правда, как правило, в день отъезда. Так было и на этот раз. В Москве, объясняла тетушка, я проездом, остановилась у подруги, к тебе не успею, приезжай ты, кофе где-нибудь выпьем, поговорить надо.

Проводив тетку, Галина пересчитала деньги, мысленно разделив их на три части. Самая большая – в бухгалтерию «Бедноты», чтобы погасить хотя бы часть зимних и осенних авансов, самая маленькая – чтобы перебиться, по возвращении, до получки. Оставалось немного, но ежели не шиковать, хватит.

Место в Гурзуфе и впрямь оказалось приличным и относительно недорогим: частный, в стиле «до войны», как бы «пансион» при профсоюзном санатории. Те же скатерти, те же столовые приборы, то же меню. А главное, все так удобно и вежливо, что Галина Артуровна задержалась в Крыму аж до 17 сентября. Сначала отсыпалась, томясь и тоскуя по Есенину: «Вот как верная собака, когда хозяин ушел, – положила бы голову и лежала бы, ждала его возвращения» (дневник, запись от 26 августа 1924 года). Но очень скоро, уже 1 сентября, и образ ее жизни, и настроение резко меняются, хотя она и пытается это скрыть. Такой вывод можно сделать из письма Бениславской к другу и сослуживцу – Сергею Покровскому, безответно в нее влюбленному: «Я? Я веду образцовую жизнь. Ложусь в 9–10 ч., встаю в 6–7, днем тоже 1 час сплю, гуляю, читаю. Кормят меня здесь на убой – боюсь, не выдержу и сбегу. В санаториях так не кормят… На днях буду кататься верхом… Тут я прослыла нелюдимкой, санаторские со мной знакомятся, и всё – увидеть-то меня трудно: заберусь куда-нибудь, они и найти не могут. Гуляю я не одна. Татарин подарил “Волчка” – черт, а не собака, живая, резвая, а морда, как у волка. Вот с ней и брожу…»