Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье
Толстые так торопились с регистрацией в ЗАГСе, подгоняемые страхом перед всемогуществом домового комитета, что Есенин, привыкший к деревенским долгим свадебным приготовлениям – чтобы чин чинарем и не хуже других, – отодвинулся, отстранился. Чуть что, и за дверь… Соня, отцепив от запястья теткины пальцы, за ним кидалась: Се-ре-жа-жа-жа..! А он в соседний подъезд – юрк, и через черный ход – на бульвары!
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая —
Знак того, что вместе нам сгореть.
Липы уже отцвели, но цыгане, старик-шарманщик и девчушка с попугаем, стояли на прежнем месте. Здесь, у старика с попугаем, сбежавшего от невесты Есенина и увидела Софья Виноградская, квартирная соседка Галины Бениславской:
«Было лето 1925 года. Он уезжал на Кавказ. Лицо его было скомканное, он часто поглаживал волосы, и большая внутренняя боль глядела из глаз его.
– Сергей Александрович, что с вами, отчего вы такой?
– Да, знаете, живу с нелюбимой.
– Зачем же вы женились?
– Ну-у-у! Зачем? Да назло. Вышло так. Ушел я от Гали, а идти некуда. Грустно было, а мне навстречу также грустно шарманка запела… И попугай на шарманке. Подошел я, погадал, а попугай мне кольцо вытащил. Я и подумал. Раз кольцо вытащил, значит, жениться надо. И пошел я, отдал кольцо и женился».
«Живу с нелюбимой…» Бениславская, правда, в злую минуту, выразилась еще «круче»: Толстая, мол, была «противна С. А.», и что женился не назло ей, Галине, а по расчету: «Погнался за именем Толстой… Не любит, а женился… Спать с женщиной, которая противна ему, из-за фамилии и квартиры… ведь он такая же блядь».
Но это, увы, тот самый случай, про какой у Есенина же сказано: «Если тронешь страсти в человеке, то, конечно, правды не найдешь», по крайней мере, настоящей правды. Если Софья Андреевна и в самом деле была так уж противна, Есенин вряд ли бы повез ее на «смотрины» в Баку.
Считается, что к Софье Толстой, кроме баллады о медном кольце, относится и стихотворение «Вижу сон. Дорога черная…» На мой же взгляд, их отношения куда точнее и выразительнее рисует знаменитый – в духе жестокого городского романса – триптих, созданный в ноябре-декабре 1925 года. Он вполне соответствует тому образу, который запечатлел Корней Чуковский в коктебельском дневнике:
30 ноября 1925 года
Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью,
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.
Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, —
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.
Любить лишь можно только раз.
Вот оттого ты мне чужая…
1 декабря 1925 года
Не гляди на меня с упреком,
Я презренья к тебе не таю,
Но люблю я твой взор с поволокой
И лукавую кротость твою.
Да, ты кажешься мне распростертой,
И, пожалуй, увидеть я рад,
Как лиса, притворившись мертвой,
Ловит воронов и воронят.
Ну и что же, лови, я не струшу.
Только как бы твой пыл не погас?
На мою охладевшую душу
Натыкались такие не раз.
4 декабря 1925 года
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Да и в рассуждении имени, за которым Есенин будто бы погнался, Галина Артуровна права лишь отчасти. Женщины, как уже мельком упоминалось, никогда не играли в драме его жизни главных, а тем более роковых ролей. Он ничуть не преувеличивал, когда говорил Ивану Никаноровичу Розанову, что его лирика жива одной большой любовью – к родине. Но при этом инстинктивно, настаиваю: инстинктивно, выбирая себе подругу, искал еще и такую модель, которая как бы соответствовала «климатическому стилю» его быта, а значит, и искусства. Вот как сформулировано это важнейшее для Есенина положение в эссе 1920–1921 года «Быт и искусство» (написано накануне встречи с Дункан):
«Вся жизнь наша есть не что иное, как заполнение большого, чистого полотна рисунками. Сажая под окошком ветлу или рябину, крестьянин, например, уже делает четкий и строгий рисунок своего быта со всеми его зависимостями от климатического стиля. Каждый наш шаг, каждая проведенная борозда есть необходимый штрих в картине нашей жизни. Смею указать моим собратьям (то есть собратьям по служению его величеству образу. – А. М. ), что каждая линия в этом рисунке строго согласуется с законами общего… Северный простолюдин не посадит под свое окно кипариса, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений. Он посадит только то дерево, которое присуще его снегам и ветру».
Пока мечтатель сельский «растил себя поэтом», заполняя яркоцветными штрихами полотно с изображением Голубой Руси, девушку мечты своей и песни писал он с Анны Сардановской. Модель оказалась удачной: и барышня, и крестьянка, и девушка-рябина, и девушка-черемуха. Не выпадала из рисунка московского его бытования, в пору альянса с поэтами-самородками, членами Суриковского кружка, и другая Анна – Изряднова. Сблизившись с эсерами, остановил выбор на Зинаиде Райх, эсерке, техническом секретаре самой влиятельной газеты «народной партии». Переехав в Москву и «сдружившись» со здешней богемой, литературной, артистической, художественной, оставил Райх и после нескольких неудачных проб нашел-таки «необходимый штрих» к картине «Москва кабацкая» – Айседору Дункан. Написав «Анну Снегину», почувствовал себя классиком. И кто знает, что повлияло на его решение немедленно жениться на «мохнатоножке»: мировая слава деда невесты или то, что полное ее имя Софья Андреевна Толстая было точной калькой с имени супруги Великого Льва?Глава двадцатая И ничья непонятна вина Осень 1920 – 7 декабря 1926
Не столь безупречным, как, продолжая давнюю традицию, пытается доказать даже Н. И. Шубникова-Гусева [55] , было и поведение Галины Бениславской. По крайней мере, после ее поездки в августе 1924 года в Крым. Собрав в своей книге множество известных и неизвестных фактов, главным образом из личного архива подруги Бениславской Анны Назаровой, Шубникова-Гусева не позволила ни им (фактам), ни себе поколебать душещипательную легенду о девушке в мальчиковых ботиночках, беззаветно преданной Есенину. К созданию этой легенды многие приложили руку. И сам Есенин, и его дочь, и даже злоязычный Мариенгоф. Молчаливая, строгая, жертвенная, вся как бы растворившаяся в безответной любви, готовая все простить – лишь бы не потерять. Короче, почти вариант Анны Изрядновой. На самом деле это совсем-совсем не так. Вписанный в легенду образ (Галя – ангел непорочный ) не отвечает реальности. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы внимательно вчитаться в ее дневник. Выяснив, например (еще до знакомства с поэтом), что Есенин «свободен», то есть то ли разводится, то ли уже разведен с женой, а значит, «никаких внешних преград нет», Бениславская сразу же решает, что «пойдет на все», чтобы его заполучить: «Я не могу не пойти («на все». – А. М. ) – это моя внутренняя обязанность завоевывать то, на что я имею право». Обратите внимание: пойдет на все не потому, что впервые, в двадцать три года (!) влюбилась, а потому, что считает своей обязанностью завоевывать все, что принадлежит ей по праву. И это не кураж и не мираж, а стратегия. Выработав план, Г. А. начинает с того, что старается обратить на себя внимание Есенина. Запомниться. Примелькаться. Каждый день – в «Стойле Пегаса». На любом его вечере – на одном и том же месте, второй ряд, середина. После вечера – провожание на расстоянии. И никаких сомнений. Какие сомнения? С ее-то «капиталом», с ее-то «богатством»? Ей же всегда «все давалось легко и без тяжелых раздумий». Она же ничуть не хуже его, наоборот – лучше. Скажете, это же еще самое начало, любовь, как говорится, вприглядку, и Галина еще не знает, что ее ждет. Увы, и в 1925-м она, как и пять лет назад, убеждена в значительности и исключительности собственной персоны. Вот одна из дневниковых записей той поры: «С тем зарядом, который был во мне, я без всяких усилий получала от жизни больше, чем хотела. Сколько бы я могла получить и одновременно с этим отдать другим, если бы не отдала до последней капли все для Сергея? Все? Как бы не так! » Не правда ли – страшновато? Ведь этот самолюбивый внутренний жест «как бы не так» делает женщина, уверовавшая (и уверившая нас!), что главный из ее «капиталов» – беззаветность и бескорыстие. Всерьез, не на публику, внутри себя жестикулирует, хотя, казалось бы, дожив до двадцати семи годов, могла бы и сообразить: бескорыстие несовместимо с постоянным «сожалением о напрасно растраченных силах», а беззаветность – с убеждением, что не оценивший ее мужчина не стоит такого богатства. Даже если этот мужчина – Сергей Есенин? Богатство, капитал…
