Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Голландец Йохан Вигманс, побывавший в ГУЛАГе, тоже пишет о лагерных несовершеннолетних, которые, “похоже, не имели ничего против такой жизни. Формально они должны были работать, но на практике в гробу они видали эту работу. При этом – регулярная кормежка и широкие возможности учиться у дружков уму-разуму”[1203].

Были, однако, исключения. Александр Клейн рассказывает о двух тринадцатилетних деревенских мальчиках, осужденных на двадцать лет лагерей за то, что во время войны отбили корову у угнавших ее в лес “партизан”. Клейн познакомился с ними на десятом году их заключения. Когда в начале срока их попытались разлучить, они объявили голодовку и добились, чтобы их отправили в один лагерь. Лагерники и даже охранники их жалели: старались подкормить, найти им работу полегче. Инженеры-каторжане дали им неплохое общее и техническое образование. Выйдя, наконец, на свободу после смерти Сталина, молодые люди вскоре стали квалифицированными инженерами. Если бы не лагерь, пишет Клейн, “кто бы и где помог полуграмотным деревенским мальчишкам стать образованными людьми, хорошими специалистами?”[1204]

Тем не менее, когда в конце 1990‑х я попыталась найти мемуары кого-либо, кто был в лагере “малолеткой”, это оказалось почти невозможным. Помимо воспоминаний Якира, Кмецика и горстки других, собранных обществом “Мемориал” и другими организациями, нет почти ничего[1205]. Между тем таких детей и подростков были десятки тысяч, и многие наверняка еще живы. Я даже предложила одной моей российской знакомой дать объявление в газете в надежде взять у кого-либо из них интервью. “Не надо, – сказала она. – Мы же понимаем, кем они стали”. Не помогли ни десятилетия пропаганды, ни плакаты на стенах детских домов, ни благодарности Сталину “за наше счастливое детство”: люди, пожившие в СССР, хорошо понимают, что дети лагерей, дети улиц, дети из детских домов в большинстве своем стали “полноценными” членами большого и всеобъемлющего преступного сообщества страны.

Глава 16

Умирающие

Что же, значит – истощенье?Что же, значит – изнемог?Страшно каждое движеньеИзболевших рук и ног.

Страшен голод… Бред о хлебе…“Хлеба, хлеба” – сердца стук.Далеко в прозрачном небеРавнодушный солнца круг.

Тонким свистом клуб дыханья…Это – минус пятьдесят.Что же? Значит – умиранье?Горы смотрят и молчат.Нина Гаген-Торн.

Все время, пока существовал ГУЛАГ, заключенные неизменно отводили место в самом низу лагерной иерархии умирающим – точнее, живым мертвецам. К ним относится немало слов лагерного жаргона: их называли фитилями (жизнь еле теплилась в них, как огонек на фитиле), говноедами, помоечниками, но чаще всего доходягами. Жак Росси в “Справочнике по ГУЛАГу” дает саркастическую версию происхождения этого слова: “термин появился в 30‑х годах, когда материальное положение трудящихся начало резко ухудшаться, и в то же время пропаганда безустанно и авторитетно твердила, что «доходим до социализма»”[1206].

Попросту говоря, доходяги – это умирающие от голода. Болезни, которыми они страдали: цинга, пеллагра, различные формы поноса, – были вызваны недоеданием и витаминной недостаточностью. На ранних стадиях у больных шатались зубы и появлялись болячки на коже (такие симптомы иногда возникали даже у лагерных охранников)[1207]. Позднее начиналась куриная слепота, когда человек перестает видеть в сумерках. Герлинг-Грудзинский пишет: “Вид курослепов, которые утром и вечером, вытянув руки вперед, медленно ступали по обледенелым дорожкам, ведущим к кухне, был в зоне <…> привычным…”[1208]

Голодающие, кроме того, страдали желудочными расстройствами, головокружением, у них сильно опухали ноги. Томас Сговио, который был на грани голодной смерти, однажды, проснувшись, увидел, что одна его нога “лиловая и вдвое толще другой. Она зудела и вся была покрыта прыщами”. Вскоре “прыщи превратились в громадные волдыри. Из них стали сочиться кровь и гной. Я вдавил палец в лиловую плоть – вмятина осталась надолго”. Когда Сговио обнаружил, что ноги не лезут в сапоги, ему посоветовали разрезать голенища[1209].

На последних стадиях истощения доходяги приобретали диковинный, нечеловеческий вид, физически воплощали собой дегуманизирующую государственную риторику: в свои предсмертные дни враги народа вовсе переставали быть людьми. Их охватывало безумие, они часто разражались длинными тирадами или впадали в бред. Кожа становилась сухая и дряблая. Глаза приобретали странный блеск. Они готовы были есть что угодно – птиц, собак, отбросы. Передвигались медленно, не могли контролировать функции кишечника и мочевого пузыря и потому источали жуткий запах. Вот как описывает первую встречу с ними Тамара Петкевич:

Там, за проволокой, стояла шеренга живых существ, отдаленно напоминавших людей. <…> Их было человек десять: разного роста скелеты, обтянутые коричневым пергаментом кожи; голые по пояс, с висящими пустыми сумками иссохших, ничем не прикрытых грудей, с обритыми наголо головами. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Берцовые кости заключали вогнутый круг пустоты. Женщины?! Все страдания жизни до той минуты, до того как я вблизи увидела этих людей, были ложь, неправда, игрушки! А это было настоящим![1210]

Незабываемое описание доходяг оставил Варлам Шаламов. Он подчеркивает их сходство друг с другом, потерю индивидуальных черт и безымянность, которая усиливала внушаемый ими ужас:

Я поднял стакан за лесную дорогу,За падающих в пути,За тех, что брести по дороге не могут,Но их заставляют брести.

За их синеватые жесткие губы,За одинаковость лиц,За рваные, инеем крытые шубы,За руки без рукавиц.

За мерку воды – за консервную банку,Цингу, что навязла в зубах.За зубы будящих их всех спозаранкуРаскормленных, сытых собак.

За солнце, что с неба глядит исподлобьяНа то, что творится вокруг.За снежные, белые эти надгробья –Работу понятливых вьюг.

За пайку сырого, липучего хлеба,Проглоченную второпях,За бледное, слишком высокое небо,За речку Аян-Урях![1211]

Словом “доходяга” обозначалось в советских лагерях не только физическое состояние человека. Эти люди, объясняет Сговио, были не просто больны: голод доводил их до того, что они уже не могли следить за собой. Постепенно заключенный опускался: переставал мыться, контролировать функции кишечника, нормально реагировать на обиды. В конце концов он делался в буквальном смысле сумасшедшим. Впервые увидев человека в таком состоянии, Сговио испытал глубокое потрясение. Это был американский коммунист Эйзенштейн, с которым Сговио был знаком в Москве до ареста.