Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Эти восемь украинских лагерей – детские колонии. Не все несовершеннолетние попадали в ГУЛАГ из-за ареста родителей. Некоторые оказывались там потому, что совершали правонарушения. Лагеря для “малолеток” находились в ведении тех же органов, что и лагеря для взрослых, и походили на них во многих отношениях.
Первоначально эти “детские лагеря” создавались для беспризорников, которых было очень много из-за гражданской войны, голода, коллективизации и массовых арестов. В начале 1930‑х годов группы уличных детей были обычным зрелищем на вокзалах и в скверах советских городов. Писатель Виктор Серж вспоминал:
Я видел их в Ленинграде и Москве. Они ночевали в канализационных трубах, в тумбах для афиш, в кладбищенских гробницах, где хозяйничали без помех; они устраивали ночные сходки в общественных уборных; они ездили на крышах и нижних выступах вагонов. Вонючие, заразные, в черном поту возникали перед пассажирами – клянчили копейки или ждали случая стибрить чемодан…[1175]
Этих детей было столько и с ними было так трудно, что в 1934 году ГУЛАГ, не желая допускать превращения детей арестованных родителей в беспризорников, создал первые детские учреждения во взрослых лагерях[1176]. Чуть позже – в 1935 году – ГУЛАГ стал создавать и специализированные детские колонии. Беспризорных детей забирали на улицах в ходе массовых облав и отправляли в колонии, где их учили и готовили к трудовой жизни.
В 1935 году был принят печально известный закон, по которому дети с двенадцати лет подлежали такой же уголовной ответственности, как и взрослые. По этому закону крестьянских девочек арестовывали за горстку зерна, детей “врагов народа”, подозреваемых в “пособничестве” родителям, сажали в тюрьмы для несовершеннолетних вместе с юными проститутками, карманниками, бродягами[1177]. В докладной записке за 1933 год читаем: “Рахаметзянова – 12 лет, татарка, по-русски не говорит, ехала с матерью через Москву, на вокзале мать ушла за хлебом, милицией была задержана и направлена одна в Нарым”[1178]. Малолетних правонарушителей было так много, что в 1937 году были созданы детдома с особым режимом для детей, которые систематически нарушали правила, действовавшие в обычных детских домах. С 1939 года несудимых беспризорных и безнадзорных детей больше не посылали в детские трудовые колонии. Туда стали отправлять малолетних преступников по приговору суда или “особого совещания”[1179].
Несмотря на риск сурового наказания, число малолетних правонарушителей продолжало расти. Война порождала не только сирот, но и детей-беглецов, безнадзорных детей, чьи отцы были на фронте, а матери двенадцать часов в сутки работали на фабриках, а также несовершеннолетних преступников нового сорта – тех, кто, работая на фабрике или заводе (иной раз, после эвакуации предприятия, вдалеке от родных), самовольно покидал место работы и тем самым нарушал закон военного времени “О самовольном уходе с работы на предприятиях военной промышленности”[1180]. Согласно статистике НКВД, за 1943–1945 годы через детприемники прошло 842 144 бездомных детей – колоссальная цифра! Большую часть отправили назад к родным, в детские дома, в ремесленные училища и школы ФЗО. Но немалое число, по документам – 52 830, попало в трудовые воспитательные колонии, которые по существу были детскими концлагерями[1181].
Во многих отношениях с детьми в лагерях для “малолеток” обращались так же, как со взрослыми зэками. Их арест и этапирование происходили по тем же правилам, за двумя исключениями: несовершеннолетних полагалось держать отдельно, и в них нельзя было стрелять при попытке побега[1182]. Тюремные камеры для несовершеннолетних были такими же скверными, как камеры для взрослых. Отчет о прокурорской проверке одной такой камеры рисует удручающе знакомую картину: “Стены загрязнены; койками и матрасами не все заключенные обеспечены. Простыней, наволочек и одеял совершенно не имеется. В камере № 5 за отсутствием стекла окно закрывается подушкой, а в камере № 14 оконная форточка не закрывается”[1183]. В приказе за 1940 год говорится, что “помещения трудколоний <…> содержатся в недопустимо антисанитарных условиях и часто не обеспечены даже горячей водой и <…> кружками, мисками, табуретками”[1184].
Некоторых юных арестантов и допрашивали как взрослых. Четырнадцатилетнего Петра Якира из детприемника отвезли в местное отделение НКВД и подвергли ночному допросу. Его обвинили “в организации анархической конной банды, ставившей себе целью действовать в тылу Красной армии во время будущей войны”. “Доказательством” служило то, что Якир любил кататься верхом. Подростка поместили во взрослую тюрьму и приговорили к пяти годам колонии как “социально опасный элемент”[1185]. Как взрослого допрашивали и шестнадцатилетнего поляка Ежи Кмецика, которого в 1939 году, после советского вторжения в Польшу, поймали при попытке бежать в Венгрию. Кмецика по многу часов заставляли стоять или сидеть на табуретке, его кормили соленым супом и не давали воды. Помимо прочего, его спросили: “Сколько тебе заплатил за разведывательные сведения господин Черчилль?” Кмецик не знал, кто такой Черчилль, и попросил разъяснить вопрос[1186].
В архиве сохранилось следственное дело пятнадцатилетнего Владимира Мороза, которого обвинили в “контрреволюционной деятельности” в детдоме, где он содержался. Мать Мороза и его семнадцатилетний старший брат были арестованы раньше. Его отец был расстрелян. В детдоме Мороз вел дневник, который попал в руки НКВД. В дневнике он сетует на окружающую “ложь и несправедливость”: “Если бы человек, заснувший летаргическим сном лет 12 тому назад, проснулся, он был бы просто поражен переменами, произошедшими за это время”. Мороза приговорили к трем годам лагеря, но в 1939 году он умер в тюрьме[1187].
Эти случаи нельзя считать исключительными. В 1939 году, когда в советской печати появился ряд сообщений об аресте сотрудников НКВД за получение фальшивых признаний недозволенными методами, одна сибирская газета рассказала о “деле”, по которому проходило 160 детей большей частью в возрасте двенадцати – четырнадцати лет, хотя некоторым было всего десять. Четыре сотрудника НКВД и прокуратуры получили за ведение этого дела сроки от пяти до десяти лет. Историк Роберт Конквест пишет, что признания детей были добыты “сравнительно легко”: “Одного ночного допроса было достаточно, чтобы десятилетний мальчик ломался и сознавался в участии в фашистской организации с семилетнего возраста”[1188].
