Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

— Мой брат пишет мне, — сказал офицер, после того как он представил нас своей жене и сестре, — что вы из Советского Союза. Расскажите нам об этой стране. Мы так много слыхали о русских.

Я ответила не сразу. Я еще раз окинула взглядом все вокруг меня: советский режим и эта роскошь несовместимы. Как им сказать об этом? Мне не хотелось омрачать их тихий мир тревогой и страхом. Как будто угадывая мои мысли, одна из дам сказала:

— Мы хотели бы побольше знать о русских, потому что Чехословакия скоро перейдет под русскую оккупацию. Американцы уходят дальше на запад. А нам надо будет жить с русскими.

— Большая часть России разрушена войной, — начала я. — От этого страна стала еще беднее, чем была до войны. Везде нужда. Много погибших, а еще больше инвалидов…

Далее я рассказала им о сгоревших и разрушенных городах, о переполненных ранеными больницах, о недостатке медикаментов, пищи, одежды, жилища. Вероятно, я немного увлеклась, потому что женщины смотрели на меня как будто немного съежившись, а глаза их, казалось, были большие и немного встревоженные. Когда я закончила, офицер спросил о положении евреев в Советском Союзе.

— Какое положение евреев в Советском Союзе? — переспросила я.

В сущности, об этом я никогда не задумывалась. Этот вопрос даже удивил меня. Разве положение евреев хуже, чем положение всех остальных? Мне казалось, что нет. Все страдали одинаково в нашей стране, еврей или русский, украинец или казах.

— Я знаю только, — ответила я, — что во время войны многих уничтожили немцы. А до войны, честно говоря, я никакого антисемитизма не замечала. У родителей были друзья евреи, у меня были подруги еврейки, и никто из них не жаловался на антисемитизм.

— А почему вы оставили вашу родину? — спросила одна из дам.

— Наше положение особенное, — ответила я. — Мы были в Германии. За это нас обвиняют в коллабораторстве с немцами… Мне кажется, что наше правительство не очень справедливо…

Мы долго пили чай и разговаривали о войне, о положении народа, потерпевшего от немцев, о политике и о будущем, на которое мы все возлагали большие надежды. Когда мы попрощались с нашими благодетелями, пора ужина уже прошла, но мы с Ниной получили на кухне горячий суп и вареный картофель с подливой. Согревшись от ужина, мы завернулись в наши пуховики и долго еще говорили о том, что нам предстоит в скором будущем.

Наутро я проснулась с головной болью. Заглянув в зеркало, я увидела, что вся левая сторона лица покраснела и опухла. Перед обедом я встретила в коридоре брата Каминского.

— У вас совершенно красное и опухшее лицо, — сказал он. — У вас определенно температура.

— Наверное, я простудилась, — отвечала я.

— Вы обязательно должны пойти к врачу, — настаивал он, и тут же написал на бумажке адрес местной поликлиники.

Возвращаясь в свою комнату, я чуть не заблудилась. Хотя снаружи эта гостиница казалась небольшой, внутри было много разных коридоров и комнат. До войны, вероятно, это был просто роскошный дом богатых владельцев, возможно, самого Каминского или его брата. Позже мы узнали, что брат Каминского — хозяин этой гостиницы, несколько лет проживал в Америке. Там он вступил в армию и стал офицером. Теперь он превратил свой дом в гостиницу для американских офицеров, где с сестрой и женой поселился и сам. «Золотой замок», как называлась эта гостиница, находился на возвышенном месте в сосновом лесу и был скорее похож на дом отдыха, чем на простую гостиницу. Здесь всегда стояла тишина, только изредка нарушаемая приезжающими и уезжающими американскими офицерами. Мы с Ниной только изредка видели их и, после нашего недавнего столкновения с МПистами, были рады не попадаться им на глаза.

После обеда я все же решила пойти в поликлинику. Была суббота. Большинство из медицинского персонала не работало. Но дежурный врач осмотрел меня и сказал:

— Воспаление среднего уха. Вас нужно срочно оперировать. Я позвоню хирургу.

В то время как он звонил, сестры уже укладывали меня на операционный стол и делали приготовления к операции. Через несколько минут явился и хирург. Мне положили на лицо маску, в которую начали капать какую-то жидкость.

— Считайте: раз, два, три.

— Раз, два, три, четыре… Я почувствовала резкий запах, а потом понеслась в бездонную тьму…

Когда я очнулась, я смеялась. Врачи, мывшие руки в умывальнике, смотрели на меня и что-то говорили между собой. А я не могла остановить смеха. Мой рот сам растягивался в улыбке. По всей вероятности, это было действие наркоза.

Затем меня увезли в комнату, где, кроме меня, лежала еще одна женщина. Все было чистое и белое. Скоро мне принесли горячее молоко и немного хлеба. Какая роскошь! За мной ухаживала сестра в черном одеянии монахини. Это была католическая клиника.

Почти две недели я пролежала в этой клинике. Нина навещала меня каждый день после обеда. Однажды она пришла рано утром и взволнованная сообщила, что на следующий день в Мариенбад вступают советские войска. За время моего пребывания в больнице она связалась с русским священником, эмигрантом Первой мировой войны. Он сказал ей, что, если мы хотим, мы можем примкнуть к нему и этой же ночью уйдем в Баварию.

Я сразу же встала и пошла к главному врачу.

— Я должна сейчас же оставить больницу, — сказала я и объяснила ему наше положение, на что он ответил:

— С беженцами только хлопоты.

Он дал мне подписать какие-то бумаги, что я ухожу из больницы добровольно и под свою ответственность. Счет за мое лечение и пребывание в больнице берет на себя Красный Крест. Затем мне забинтовали голову и дали с собой бинты и некоторые медикаменты.

Возвратясь в гостиницу, мы поблагодарили наших благодетелей и начали паковать узелки. Чемодана мы с собой брать не могли. С ним было бы тяжело тащиться через лес до чешско-баварской границы. Когда стемнело, мы встретились в условленном месте со священником. С ним было еще пять молодых парней.

Священник молча перекрестил нас всех, и мы пошли лесом в западном направлении. Скоро начался мелкий дождик. Было сыро. По полянам и между деревьями тянулся туман, что немного затрудняло наше продвижение вперед. Чем глубже мы входили в лес, тем чаще слышался какой-то шум, вроде дальних выстрелов. Иногда слышно было, как где-то совсем близко пролетала машина, вероятно американский джип. Так как мы старались держаться поближе к дороге, нам часто приходилось бросаться на землю, чтобы нас не увидели проезжающие мимо американские пограничники.

— Когда мы придем в Баварию, мы зарегистрируемся в лагере беженцев. Мы выдадим себя за поляков, венгров или чехов, потому что никого из этих национальностей не принуждают возвращаться в их страны, — рассказывал нам священник. — Только советских граждан насильно отправляют на родину. А потом когда-нибудь мы сможем эмигрировать в другую страну.