Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

Когда в 1972 году в Париже появился второй том воспоминаний (по-немецки он вышел в 1975 году в сильно сокращенном виде под заголовком «Бесслезное поколение»), в московских интеллигентских кругах поднялся невероятный шум. Уже в первом томе, где обличался насильственный советский режим, звучали обвинения в адрес той части интеллигенции, которая безвольно приспособилась к тоталитарному режиму, стала его прислужницей и даже сообщницей. Во втором же томе Надежда Мандельштам то и дело высказывала подозрения в отношении отдельных людей, переживших сталинскую эпоху, и сводила с ними счеты. Она не только присвоила себе право судить — она стала мстить. Одни не могли ей этого простить, других же восхищала именно стойкая непримиримость этой воинствующей старой женщины. Андрей Синявский, который с 1973 года жил эмигрантом в Париже, вдали от московской кутерьмы, обратил внимание на то, что Надежда Мандельштам видит мир сквозь черную дыру той общей могилы в дальневосточном пересыльном лагере, куда бросили обнаженное тело ее мужа с деревянной биркой на ноге[437]. А Иосиф Бродский в своем некрологе о Надежде Мандельштам (1981) пишет о ее «потребности в справедливости» и «страсти к правосудию». Многим, однако, казалось, что она зашла слишком далеко, и они «кинулись по дачам и заперлись там, чтобы срочно отстучать собственные антивоспоминания»[438].

Книга ее воспоминаний, изданная в 1970 году, молниеносно принесла ей мировую известность. В 1973 году группе голландских тележурналистов удалось склонить ее к участию в телеинтервью. Это, по-видимому, единственная пленка, запечатлевшая Надежду Мандельштам. Она дала согласие на съемку с одной оговоркой — демонстрировать отснятое интервью лишь после ее смерти. Как и прежде, она испытывала страх: когда ее воспоминания вышли в свет, пристальное внимание к ней со стороны КГБ усилилось. Семидесятитрехлетняя женщина лежит на диване, курит папиросу и по-английски, с невероятным русским акцентом, описывает одиночество и отчуждение Мандельштама в ту страшную пору: «Он был окружен врагами». Или: «Он был из другого теста».

Кроме того, она вспоминает о тесных любовных отношениях, что соединяли ее с поэтом: «Мы были началом сексуальной революции. Нам нечего было терять». Говорит, что в дневное время они часто ссорились, зато их любовные ночи были хороши. Она говорит об этом с характерной для нее прямотой — ведь и теперь ей нечего терять. Старая женщина все еще воодушевлена своей удачливой, счастливой супружеской жизнью. Она давно уже перестала быть обычной писательской вдовой. Для диссидентов шестидесятых и семидесятых годов она становится культовой фигурой, бесстыжей святой, вещающей о своей выстраданной правде. Ее интеллектуальная зоркость, насмешливость, бескомпромиссность — все это побуждало относиться к ней с восхищением, но также — с опаской.

«Вдова культуры» (Иосиф Бродский)

Надежда Мандельштам после публикации «Воспоминаний» (Москва, 1970)

В последние годы жизни она обратилась к православию, стала верующей, так что даже ее воспоминания о Мандельштаме окрашивались порой в «христианские» тона. Ее духовным наставником был отец Александр Мень, харизматический интеллигент-священник, в убийстве которого была, возможно, замешана госбезопасность. Видимо, под его влиянием она превращается из неистовой мстительницы в великодушную, умудренную женщину, помогающую многим людям и духовно, и материально. В ее квартире стоял маленький ящичек, и каждый посетитель клал в него, по возможности, немного денег, которые шли на посылки для заключенных. Ее навешали многие, в том числе — западные писатели, например, Артур Миллер или Брюс Чатвин. Многие писали ей письма или посылали подарки, которые она тут же раздаривала другим. Некогда, в страшные годы, она мечтала о деньгах и благополучии. Теперь же ее равнодушие к быту и комфорту проявлялось открыто, как и ее щедрость. Владимир Набоков прислал ей простыни из синтетического волокна — удобные в практическом отношении. Это, пожалуй, единственное, что она оставила себе, хотя скоро все простыни оказались в дырках — от крепких папирос марки «Беломор», которые она курила. Когда же ей случалось получить какой-нибудь «западный» гонорар, она покупала в «Березке» джин, артишоки, анчоусы и устраивала пирушку с друзьями[439].

Казалось, она была защищена своей международной известностью. Но позволительно задаться вопросом, что таилось за мнимым бесстрашием старой женщины, на кухне которой собирались молодые русские и ловили ее каждое слово. Всю свою жизнь она боялась ареста — с полным основанием. Сомневаться в силе этого страха, подчиняющего себе личность, может лишь тот, кто не испытал на себе весь ужас сталинской эпохи и вслед за тем — жестокость жалких эпигонов застойного времени. В годы брежневского правления власть прибегала не к физическому уничтожению людей, как в сталинские времена, а к весьма извращенным методам репрессий — таким, например, как «лечение» диссидентов в психиатрических клиниках. Самой известной жертвой психиатрического произвола стал бывший советский генерал Петр Григоренко. А диссидент Владимир Буковский подвергался принудительной психиатрической терапии целых двенадцать лет. Для искоренения «антисоветских тенденций» услужливые врачи-психиатры придумали даже особый диагноз: «вялотекущая шизофрения». Советский режим никогда не был безобидным; не отличался он мягкостью и в последние годы жизни Надежды Яковлевны.

В течение многих лет ее мучили кошмарные сны. Уже в московской квартире (после 1965 года) она часто, по устному свидетельству Юлии Живовой, кричала по ночам тем «животным криком», который начался у нее зимой 1937–1938 года, когда свирепствовал террор[440]. Но был у нее и сон о «преодолении страха», который снился ей в Пскове в 1962–1964 годах и о котором она вспоминала до конца жизни. Во дворе дома стоит грузовик с тарахтящим двигателем. Входит Мандельштам и будит ее словами: «Вставай, на этот раз за тобой… Меня ведь уж нет…» Она отвечает ему во сне: «Тебя уж нет, а мне все равно». Потом поворачивается на другой бок и спокойно засыпает[441]. В других снах Осип зовет ее к себе. Она была убеждена, что он ждет ее[442]. Она верила в их встречу, мечтала о новом свидании с ним[443]. Вся ее поздняя жизнь вращалась вокруг «Оськи» — так она ласково называла его; он был смыслом ее существования, ее вторым «я». Посторонним могло казаться, что она никогда с ним не расставалась, хотя ей пришлось прожить без него долгие десятилетия.