Василий Зайцев - Подвиг 1972 № 06

Ведь он и так еле полз, а его хотели добить. Эта мысль металась в голове все больше и больше, вытесняя остальные. Она клокотала, как поток воды, размывающий плотину, подминала все под себя…

Страшная ярость вдруг захватила Орехова. Разве можно стрелять в того, кто и так еле жив?.. Бить лежачего… Это же подлость! И она ходит по земле с автоматом.

Пришло неправдоподобное, невероятное решение. Он должен убить того, кто стрелял. Убить так, как убивают взбесившуюся собаку, как акулу, повадившуюся на рыбную тоню.

Орехов вытер рукавом кровь с лица, стиснул зубы и пополз между кочек вдоль склона. Когда болотце кончилось, он оказался за грудой камней. Там он передохнул и полез вверх.

Это было трудно. При каждом усилии огонь, растекающийся от ран, опалял тело. Руки дрожали от напряжения, пальцы разжимались. Нога то и дело стукалась о камни, и казалось, уже не найдется сил для следующего движения. Но он упрямо забирался вверх по склону, отдаваясь той ярости, которая без остатка подчинила его, которая требовала, заставляла двигаться. Притаившись в зарослях березок, Орехов долго ждал, пока егерь выдаст себя.

Орехов дождался. Егерь снова выглянул из–за камней и перебежал в расселину. Николаю теперь были видны край его пилотки с суконными отворотами и кусочек плеча, прикрытый пятнистой, как змеиная шкура, плащ–палаткой.

Николай потряс головой, чтобы прогнать сонливость, и стал прицеливаться. Руки дрожали. Черный столбик мушки прыгал из стороны в сторону и никак не хотел останавливаться в прорези прицельной рамки. Орехову вдруг стало страшно. Бели он промахнется, егерь уйдет. Уйти не должен, он не может упустить его. Если уйдет, придется снова ползти за ним. На это уже не будет сил…

Егерь был перед ним как на ладони. Орехов видел его спину, его угловатые плечи. Видел розовые уши, оттопыренные пилоткой, плоский затылок и шею с ямочкой посредине, заросшую светлыми волосами. Видел грязное пятно на штанине под правым коленом. Он подумал, что егерь давно не подстригался, и поймал плоский затылок на мушку.

Тут ему неудержимо захотелось, чтобы егерь обернулся и увидел свою смерть. Увидел силу, которая заставила израненного, еле живого солдата забраться на скалы и поймать его в беспощадную прорезь винтовочного прицела. Может быть, тогда он понял бы, что ждало его здесь, в пустых холодных сопках…

После выстрела голова егеря безвольно ткнулась в камни. На затылке растекалось розовое пятно. Орехов понял, что убил. Но, разряжая ярость, он стрелял до тех пор, пока не кончилась обойма. Потом потерял сознание…

Дальше он помнил плохо. Полз куда–то, свалился со скалы… Лежал в расселине и думал, что не вылезет наверх. Застрял в торфяной луже, и грязь стала засасывать его… На болоте рядом с ним плеснул взрыв, и его кольнуло в поясницу… Был ручей с бездонной ледяной водой, которая, как кисель, забивала рот… Потом воспоминания обрывались.

— Вот какая у тебя карусель получилась, — сказал Кононов, выслушав бессвязный рассказ Николая. — Мы вчера прибежали сюда, на пункт, а тебя нет. Степан мне говорит, что ты вниз уполз. Наверно, говорит, сил не хватило. Мы и кинулись тебя искать. Сначала по горе ходили, а потом Степан надоумил у озера посмотреть. Там и нашли.

К Орехову подошел Самотоев.

— Ты теперь, Коля, не бойся, — басом сказал он. — Раз к докторам попал, они вылечат.

— Вылечат, — подтвердил Кононов. — Такое ты осилил, Николаха, что теперь тебе все пустяковинкой покажется.

— Спасибо, дядя Иван, — тихо, словно засыпая, ответил Николай. — Самотоев меня просил… о матери… Я написал нашим…

Потом он вздохнул и, видно, снова впал в забытье.

К носилкам подошла военфельдшер и приложила ко лбу Орехова узкую девичью руку. Ногти на пальцах были розовые, аккуратно подстриженные.

— Кончайте, товарищи, — сказала она. — Больного будем готовить к эвакуации.

Кононов тронул ее за рукав и заглянул в глаза.

— Выживет? — спросил он.

Военфельдшер сняла руку со лба Орехова, отвернулась и глухо ответила:

— Не знаю… Большая потеря крови, раны загрязнены… Осколочное на пояснице… Не знаю.

— Постарайтесь, голубушка, — просительно сказал Кононов и погладил рукав ее шинели. — Один он у батьки, одинешенек. Постарайтесь, добрый человек…

— От всей роты просим, — поддержал сержанта Самотоев. — Наш парень… Земляки мы все. Может, вам помощь какая нужна? Крови ему перелить или мясные консервы, так мы охотно…

Военфельдшер печально улыбнулась.

— Какие уж тут консервы… — сказала она. — Идите, мы сделаем все, что можно.

Кононов и Самотоев пошли к штабу батальона, возле которого расположились отведенные во второй эшелон стрелковые роты. В роте Дремова после штурма Горелой осталось восемь человек.

Сопка Горелая была взята, но на отдельных участках шоссе, ведущее в тыл, еще простреливалось немецкими батареями. Раненых с перевязочного пункта, выдвинутого вперед за наступающими батальонами, вывозили на подводах, которые доставляли боеприпасы и питание.

Ездовые один за другим подкатывали к перевязочному пункту и, громко тпрукнув лошадям, останавливались в укрытии за скалой.

У ездовых были винтовки, противогазы через плечо и подсумки на поясах. Но обликом, ухватками, неторопливыми движениями они смахивали на колхозных подводчиков, собравшихся на полевом стане.

Низенький, с рябинками на скуластом лице ездовой спрыгнул с передка и озабоченно обошел повозку. Постучал ботинком по спицам колес и проверил крепление дышла. Потом подошел к лошадям, потрепал их потные холки и разломил на кусочки сухарь.

— Заморились, трудяги, — сказал он, поднося кусочки к мягким губам лошадей. Те вытягивали шеи и степенно брали с ладони сухари. — Тоже воевать несладко…

Он расстелил на повозке сено и, услышав выкрик «Следующий!», подкатил к перевязочному пункту.

Орехова уложили в задок окованной железом повозки. Рядом с ним поместили лейтенанта–артиллериста с головой, замотанной бинтом. В бинтах оставалась только узкая щелка, в которой жарко блестел глаз с красным белком. В ноги посадили двух ходячих. У одного из них была на перевязи рука, второй выставлял из–под шинели перебинтованное плечо, с которого свисал разрезанный до обшлага рукав гимнастерки в пятнах засохшей крови.

Позади на повозке примостился санитар. Он взял в ладони забинтованную голову лейтенанта и строго сказал ездовому:

— Трогай! Поменьше тряси, не дрова везешь. У людей и так душа еле держится…

— Я, что ли, трясу? — обиделся ездовой, перебирая вожжи. — Как начнут из минометов хлопать, по такой дороге и у здорового душа выпадет… «Не тряси» — легко сказать… Ну, работяги! Ну, милые!