Вера Андреева - Эхо прошедшего

А ведь на самом деле: какой она бывала милой, простой, весело улыбающейся, какую ласку излучали ее уже не прищуренные, а доверчиво раскрытые зеленые глаза!

Во всех подробностях мне врезалось приглашение Марины Ивановны прийти к ним «на блины». Мы все трое — Савва, Валентин и я, — без мамы, пришли в дом, где жила Марина Ивановна, старый, небольшой, весь провонявший кошками, поднялись по крутой деревянной, еще интенсивнее пахнущей котами лестнице с поворотом на второй этаж и сразу очутились в довольно большой, с какими-то странными нишами и выступами кухне. С ласковой улыбкой, очень оживленная, Марина Ивановна приветствовала нас, раскрасневшаяся у плиты Аля подливала из большой бутылки на сковородку арахисовое масло — самое дешевое и самое распространенное масло среди бедноты. Аля, немного смущенно, но приветливо улыбаясь, поставила на уже накрытый стол стопку золотисто-поджаренных блинов, мы уселись и под предводительством Марины Ивановны, без устали подкладывавшей в тарелки, начали пиршество. Все было необыкновенно вкусно — и сами блины, и «как будто сметана» — творог, разведенный молоком, и засоленные молоки, и икра селедки, вместо самой селедки, — все эти ухищрения бедности, такие привычные в эмигрантском обиходе, не могли испортить праздничного настроения нашего застолья. Гостеприимство Марины Ивановны было чисто русским — даже в этих тяжелых эмигрантских условиях, почти нищете, не теряла она своего доброго русского лица. Аля, застенчиво улыбаясь, тоже потом села за стол, — почти не притронувшись к еде, она все подкладывала нам блины, спрашивала, вкусно ли, не надо ли еще сметаны, — это было трогательно, так как я знала, сколько старания она вложила в приготовление этого угощения.

Я несколько раз встречала Марину Ивановну на рынке — с неизменной кошелкой в руках, близоруко сощурившись, она, бывало, внимательно изучала жабры свежей селедки, грудой наваленной на прилавке торговки рыбой. Эта рыба была самой дешевой едой. Впрочем, свежая сельдь была очень даже не дурна, вопрос был — распознать степень свежести по одному внешнему виду рыбины. Я плохо в этом разбиралась, но Марина Ивановна меня научила.

— Нужны следующие уловки, — говорила она, — нужно заглянуть рыбе в жабры: они должны быть ярко-красными, а не темно-бордовыми. Потом нужно пальцем попробовать продавить бок рыбины: если палец оставляет не расходящуюся вмятину, дело плохо, — вмятина должна упруго исчезнуть, как только отнимешь палец; не дай бог, чтобы глаза у рыбы были тусклыми, покрытыми пленкой, — эта рыба уже совсем дохлая.

Потом я уехала в Чехословакию, и не могу сказать, как развивались в дальнейшем отношения мамы и Марины Ивановны. И вот прощальное письмо.

«Еще — Париж, 8-го июня 1939, четверг

Дорогая Анна Ильинична!

Прощайте.

Проститься не удалось, — все вышло молниеносно!

Спасибо за все — от Вшенор до Ванва (в который ВЫ меня завели, а потом сами уехали, но я не жалею — Был дом — как пещера…).

Спасибо за чудесную весну с Максом, за прогулки — мимо стольких цветущих заборов — а помните поездку в лес — давнюю — Вы были в своем леопарде, а я — в „кое-чем“ — а Мур еще со всего маху наступил в грозовую лужу…

Помню и буду помнить все.

Уезжаю с громадным, добрым, умным и суровым Муром — помните его рождение? („Сразу видно, что сын интеллигентных родителей!“ — Вы, любуясь на резкость его новорожденного профиля) — Дружили мы с Вами 14 с половиной лет, — два раза обновляя кофе… Н. Б. — второй раз, — состарившись! (Ибо мы с Вами никогда не переставали дружить, хотя и не виделись, и от всего — расставание (неминуемое) произошло раньше отъезда, м. б. — тем лучше: и Вам и мне…

Живописное, увлекательное, горячее дарование, неожиданное и, в чем-то глубоком — НАСТОЯЩЕЕ человека — я никогда не встречу.

Прочтите, у М.И.Л. мои стихи к Чехии — они мои любимые и уже поехали к Бенешу с надписью: — С той верой, которая (нельзя разобрать слова. — В.А.).

Жаль уезжать. Я здесь была очень счастлива.

Желаю Вам счастливой Америки с Саввой. Ему — горячий привет. Я его очень оценила, и когда рассказываю о нем и о Вас СКАЗКА, которая — ПРАВДА.

Обнимаю и НИКОГДА не забуду. Мою память, которая есть сердце, Вы знаете.

                      М.»

Не помню, когда мама познакомилась с семейством Бальмонтов, — по-моему, она была с ним знакома еще в Петербурге до революции, — ведь отец мой был хорошо знаком со всеми выдающимися литераторами. Во всяком случае, Бальмонт помнил наш дом на Черной речке, помнил хорошо наружность папы, особенно — его сверкающие, как говорил Бальмонт, глаза.

В общем, прихожу я как-то домой — после очередного волейбола — и вижу: в маминой уютной кухоньке сидит человек и с некоей хитрецой на меня смотрит.

— Познакомьтесь, Константин Дмитрич, — говорит мама, — это моя младшая — Вера.

«Да ведь это Бальмонт!» — сообразила я, вспомнив его портрет в газете «Последние новости» рядом с воззванием: «Помогите Бальмонту!» Такие воззвания появлялись не раз в газете — в них эмигранты призывались материально помочь больному поэту, находящемуся без средств к существованию. Очень тягостно было читать эти воззвания — какая все-таки ужасная судьба у этого «поэта божьей милостью», как говорила про Бальмонта мама, человека, исколесившего весь свет, знавшего четырнадцать языков, внесшего драгоценный вклад в русскую поэзию своими талантливейшими стихами, поэмами, написанными высокохудожественным языком, своей особенной поэтической интонацией, которую не спутаешь ни с какой другой. «Я в этот мир пришел, чтобы видеть солнце и выси гор!» — гордо заявлял он о себе. Какая сила, какая победная радость звучит в этих словах! Бальмонт вознес «великий, могучий русский язык» на небывалую высоту. Вместе с Блоком он нашел поэзию в, казалось бы, обыденной речи. Каким малым, ничтожно малым количеством слов обходимся мы в разговорной, газетной, журнальной речи! Мы как будто забыли об утонченных, гармонически звучащих словосочетаниях, мелодичном звучании некоторых ритмично повторяющихся букв:

…И, вздох повторяя погибшей души,Тоскливо, бесшумно шуршат камыши…

Если бы меня спросили — как я представляю себе поэта, я бы без колебания сказала — Бальмонт! У него будто в самих глазах видны были стихи, — мне кажется, он и думал только стихами… Возможно, что Блок обладал более интересной и более «типической» наружностью, отвечающей общепринятому понятию — «поэт». Бальмонт не обладал ни высоким челом с тучей темных кудрей над ним, ни продолговатым красивым лицом, ни надменно сжатыми губами. Он был невысокого роста, очень подвижный, с быстро меняющимся выражением лица. Немного одутловатые щеки, распушенные тонкие блондинисто-седые волосы нимбом стояли над лбом, небольшие серо-голубые уже со старческими красноватыми жилками глаза, которыми Бальмонт озирал с большим удовольствием хорошеньких женщин.