Марк Твен - Автобиография

Я совсем забыл об этом, как вдруг через некоторое время мистер Томсон из Пенсильвании услышал, что я еду в Чикаго, и телеграфировал: «Высылаю мой личный вагон. Клеменс не может ехать в обычном вагоне. Он слишком дорого стоит».

Вчера днем я выступал перед Вестсайдским отделением Юношеской христианской ассоциации в театре «Маджестик». Аудиторию пришлось ограничить лишь членами ассоциации, или, во всяком случае, только мужской половиной юношества, но я заранее испросил себе пару лож у самой сцены и пригласил друзей обоих полов их занять. Перед дверьми снаружи было затруднение, и я испугался, что эти друзья не попадут внутрь. Мисс Лайон добровольно вызвалась выйти и посмотреть, не сможет ли она их найти и вызволить из толпы. Она хорошенькая маленькая леди и мало подходит для такого дела, но, быть может, недостаток габаритов послужил ей скорее на пользу, чем во вред. Она нырнула в накатывавшую волну мужчин и вынырнула снаружи, где перехватила моих друзей, но тоже попала в переплет. Как раз когда полиция закрывала двери театра и объявляла толпе, что зал полон и никого больше не впустят, какой-то раскрасневшийся и взволнованный человек продрался сквозь толпу к дверям и сунулся было туда, но полицейский захлопнул дверь и человек остался снаружи. Они с мисс Лайон некоторое время были в центре внимания: она – из-за своего одиночества в этом море мужчин, а он – потому что оказался в глупом положении перед всеми, а это всегда очень нас радует, даже когда мы Вестсайдские юные христиане и должны притворяться, что человеколюбивы. Человек этот посмотрел со своей высоты на мисс Лайон – любой может сделать это, не вставая на стул, – и начал патетически… я говорю начал патетически, пафос его манеры и слов был ограничен началом. Он начал, обращаясь к мисс Лайон, а затем, к концу, переключился на толпу. Он сказал: «Я был членом этого Вестсайдского отделения молодых христиан, семь лет числился на хорошем счету и всегда делал все, что в моих силах, тем не менее ни разу не получил никакого вознаграждения. – Он помолчал полсекунды, бросил горький взгляд на закрытую дверь и с глубоким чувством прибавил: – Вот такое мое проклятое счастье!»

Я думаю, это испортило мою речь для мисс Лайон. Речь была достаточно хороша – определенно лучше, чем отчет о ней в газетах, – но, несмотря на ее комплименты, я знал, что моей речи было не потягаться с тем, что она услышала снаружи, и по тому восторгу, который она проявила по поводу красноречия незнакомца, я понял, что и она это знает.

Я опять приведу отрывок из газетного сообщения, потому что оно касается Патрика.

Далее Марк Твен рассказал о человеке, который оставил десять тысяч долларов с целью распространить свое определение джентльмена. Твен заметил, что сам он никогда не давал такого определения, но если придется, то он включит в него милосердие, верность и справедливость. Он достал письмо от Уильяма Дина Хоуэллса и произнес:

«Он пишет, что ему всего шестьдесят девять лет, но я знаю его дольше. “Я был рожден, чтобы бояться смерти, а не старости”, – пишет он. Ну а я наоборот. Это ужасно – стариться. Вы постепенно утрачиваете свои способности и чары и начинаете доставлять хлопоты. Люди стараются убедить вас, что это не так. Но я знаю, что доставляю хлопоты.

Затем он пишет, что ни одна часть жизни не доставляет такого удовольствия, как восьмой десяток. Это верно. Я только начал его разменивать, и он мне очень нравится. «Если бы только старики не были такими нелепыми…» Зачем он говорит за других? «Но, – продолжает он, – они нелепы и уродливы». Никогда не видел письма с таким количеством заблуждений. Уродливы! Я никогда в жизни не был уродлив! Сорок лет назад я не был так привлекателен. Зеркала мне тогда хватало на три месяца. Сейчас я изнашиваю его за два дня.

«Ты был в Хартфорде и хоронил бедного старого Патрика. Полагаю, он тоже был стар», – пишет мистер Хоуэллс. Нет, он не был стар. Патрик пришел к нам тридцать шесть лет назад – проворный, гибкий молодой ирландец. Он был так же прекрасен духом, как и телом, и был честнейшим человеком. В течение двадцати пяти лет он служил у нас кучером, и если бы мне предстояло детально описать джентльмена, я бы описал Патрика.

По моей просьбе я был на его похоронах одним из тех, кто нес гроб, так же как и наш старый садовник. Когда-то, очень давно, он вез меня и мою невесту. Когда появились дети, он возил их тоже. Он был для них целым миром и ко всем в моем доме питал те же самые чувства чести, честности и привязанности.

Ему было шестьдесят, на десять лет меньше, чем мне. Хоуэллс полагает, что он был стар. Он был не так стар. Он до последних дней был все так же любезен и обаятелен. Патрик был джентльменом, и к нему я бы применил такие строки:

Таким образом, да буду я учтив с людьми, предан друзьям,

Верен Богу, благоуханию тропы, по которой ступаю[164].

На похоронах я встретил семью Патрика. Мы не виделись порядочное количество лет. Дети стали мужчинами и женщинами. Насколько я мог припомнить, я не видел их с тех пор, как ребятами они вместе с нашими детьми и с детьми соседей резвились вокруг рождественской елки в сочельник, по коему случаю Патрик спустился по дымовой трубе, наряженный святым Николаем, и исполнил эту роль, к восхищению как маленьких, так и взрослых.

Джон, наш старый садовник, нес гроб вместе со мной. Остальными были ирландские кучера и рабочие – старые друзья Патрика. Собор был наполнен людьми.

Я провел ту ночь в доме Твичелла, а в полдень на следующий день, в Хартфорд-клубе, встретил на званом завтраке одиннадцать своих старейших друзей, в том числе Чарли Кларка, редактора «Куранта», судью Хэмерсли из Верховного суда, полковника Чини, Сэма Данхэма, Твичелла, преподобного доктора Паркера, Чарлза Э. Перкинса, Арчи Уэлча. Было много славных и веселых воспоминаний, пересыпанных скорбью по возлюбленным членам старого товарищества, чьи имена давно уже вырезаны на надгробных камнях.

Одним из таких был преподобный доктор Макнайт, обаятельнейший человек. В свое время он был почти соперником Твичелла в смысле попадания в разные переделки. Однажды, когда он отправлял церковную службу в Нью-Йорке, туда пришел некий новоиспеченный вдовец и умолял его поехать в город Джерси и отслужить там заупокойную службу по его жене. Макнайт согласился, но сказал, что будет очень нервничать, если там возникнут какие-то проволочки, так как должен вернуться в Нью-Йорк к определенному часу, чтобы провести погребальную службу в своей церкви. Он отправился в город Джерси и, когда родные и близкие усопшей собрались в общей комнате, встал позади гроба, воздел руки посреди торжественного молчания и сказал: