Беатрикс Шиферер - Женщины Вены в европейской культуре

Берта фон Зутнер

(1843–1914)

Графиня Берта Кинская.

Берта фон Зутнер, наверно, одна из самых известных женщин Австрии. Она принадлежит к тем немногим избранным, кому выпала честь быть изображенными на австрийской банкноте. Столь высокое отличие заслужено, несомненно, миротворческой деятельностью, с чем прежде всего и связано ее имя. Но, рассматривая личность Берты фон Зутнер во всем ее многообразии, мы увидим, что пацифистские устремления не были единственной ее страстью, но составляли лишь часть многогранной политической и социальной миссии, которой она посвятила себя на тридцатом году жизни с энергией, казавшейся неисчерпаемой.

Детство и юность были в известной мере осложнены неким разладом между видным положением семьи и непризнанием такового. Отец Берты — Франц граф Кинский фон Вхиниц унд Теттау, генерал-лейтенант императорско-королевской армии и действительный камергер в Праге. Мать — урожденная Кёрнер, главным приданым которой были молодость и предполагаемое родство с поэтом, певцом свободы Теодором Кёрнером. Не только буржуазное происхождение матери, делавшее связь с графом по представлениям той эпохи мезальянсом, но и кое-какие иные обстоятельства не вызвали одобрения высшей аристократии. Хотя граф и принадлежал к этому слою, он был «третьим сыном», то есть обделен в наследстве. София Вильгельмина фон Кёрнер, начинающая певица, считалась, как тогда выражались, полупочтенной особой. Когда она покорила сердце графа, ей было восемнадцать, а жениху далеко за шестьдесят. Как могли отнестись к браку между начинающей певицей и графом, который был на сорок восемь лет старше своей избранницы? К тому же злые языки, вероятно, не щадили графа в связи с тем, что в семьдесят лет у него появился сын Артур. Когда же на семьдесят седьмом году жизни граф умер, не дождавшись рождения дочери, — она увидела свет 9 июня 1843 года в Праге, — матери, а вскоре и Беттине пришлось испытывать постоянную неприязнь со стороны высшего дворянства, и это стало для них частью повседневной жизни.

Чтобы избежать хотя бы пражской горечи от этой неприязни — одна из ветвей рода Кинских укоренилась в Праге, — София Вильгельмина вместе с двумя детьми переезжает в Брюнн, где, благодаря небольшому состоянию и вдовьей пенсии, получает возможность сносного существования. Стесненные материальные условия не мешают, однако, молодой вдове по-прежнему страстно любить театр.

В Брюнне, как впоследствии и в Вене, семья пользуется покровительством опекуна Берты, старого друга отца, ландграфа Фридриха Фюрстенберга. Он служил в той же должности, что и Кинский, хотя и был на двадцать пять лет моложе. В качестве ментора он весьма тесно общался с Софией Вильгельминой и, если бы они были ровней, вероятно, женился бы на ней. Точно так же, как мать и дети страдали от проклятия недостаточной высокородности при жизни отца, это обстоятельство препятствовало и новому браку. Несправедливость судьбы Берта с душевной болью познала в ранние годы, и у нее развилось резко амбивалентное отношение к дворянской знати. Презрение к людям ее сословия мучило ее всю жизнь, хотя, может быть, она и не признавалась в этом. Ее желание во что бы то ни стало быть признанной, равной по положению дворянам, и усилия высвободиться из пут системы, несостоятельность которой становилась все более очевидной, шли рука об руку, поэтому захватившая ее позднее с такой силой социальная и политическая ангажированность явилась своего рода решением мучительной дилеммы.

На этот счет она замечает:

«…Австрийского дворянина… меньше всего занимает современность. В отличие от английского пэра он не рекрутируется из буржуазии. Наши верхние десять тысяч скорее каста, нежели класс. Голубизна крови для них — догмат веры. Пропасть пролегла между ними и средним сословием. А оно-то и совершает работу — физическую или умственную, — а поскольку всякий прогресс в культуре есть только результат труда, то очевидно, что идеи, движущие историю, исходят от третьего сословия. Что же касается живущих на другом берегу десяти тысяч, то всякая мысль доходит до них как нечто туманное, однако заведомо неприемлемое и потому грозное, как шум прибоя»[39].

В целом, как она считает, в мире аристократии господствует «блаженное неведение обо всем, что движет вперед жизнь века». «…Английскую аристократию я нашла гордой, французскую — тщеславной, австрийскую — высокомерной…»[40]

Все же отсутствие доступа ко двору избавило Берту от неизбежной в противном случае монастырской школы и позволило получить прогрессивное по тем временам воспитание с помощью гувернанток, которые учат ее английскому, французскому и итальянскому. С детских лет она увлекается литературой и охотно читает книги по всем областям знания.

«…Вообще, насколько я себя помню, всегда, при всех обстоятельствах и в любой ситуации я вела как бы две жизни — свою собственную и познанную из книг, то есть достояние моей памяти обогащалось событиями и пережитыми, и описанными; знакомые из моего окружения пополнялись героями моих авторов… Эти герои были моими духовными знакомцами, в чьей компании я вела счастливое, отрешенное от событий жизни, двойное существование, при котором душа моя блаженно ширилась… а главное, я понятия не имела о том, что социальные обстоятельства нуждаются в изменении и что этому может способствовать человек, обладающий научным знанием…»[41]

В реальной же плоскости цели ставились не столь далекие: прежде всего для Берты нужно было подобрать хорошую партию, что оказалось делом непростым. Под предлогом длительного лечения ее стали часто возить по самым разным курортам; там мать и тетка имели возможность ублажать свою театральную страсть. Старательно отслеживались подходящие мужчины, и разнообразные знакомства подготавливали Берту к «дебюту» в обществе. Сама же она воспринимала эти затеи как нечто утомительное, а часто даже как унижение.

«…Сколько драгоценного времени, душевной энергии расточали тогда женщины, чтобы достичь цели, вознаграждающей за все: быть красивой или хотя бы казаться таковой! Туалет превращался в целый культ… Культ, который, подобно ненасытному Молоху, пожирал и пускал по ветру бесчисленные состояния, ему приносились в жертву здоровье и честь… все, чем привык человек гордиться: звание, имя, репутация, положение в обществе — все это женщина могла обрести лишь через посредство мужчины, соизволившего выбрать ее в супруги. Поскольку красота ценилась прежде всего за то, что давала наибольшие шансы завоевать мужчину, вполне понятно, что женщина делала красоту предметом такой же гордости, каковую мужчина испытывал за те свои качества и заслуги, которые могли помочь ему добиться звания и престижа… Да, желание понравиться было горьким упреком для тех, кого принуждали нравиться…»[42]