Микола Садкович - Мадам Любовь

Еще только начав поединок с братом-предателем, не избавившись от опасности, нависшей над сыном, она приняла решение, которого не могла не принять.

Спасти свою жизнь можно было и так. Невенченная жена мужа, бросившего семью при отступлении, сестра бежавшего из советского лагеря, ныне немецкого полицейского... Не так уж мало, чтобы сыскать доверие новой власти, устроиться переводчицей в волостном управлении и получать сытный паек.

Разве не было таких, кто воспользовался подобной анкетой?

Не такой родилась Варвара. С неожиданной силой в ней вспыхнуло злое упорство предков, бросавшихся в битву против всего, что мешало добру и вере.

Варвара Романовна:

Сейчас я говорю об этом спокойно, а тогда... Боже мой! Не могла я людям в глаза смотреть. От вора отобьешься, от полицая спрячешься, а от людской молвы куда денешься? Казалось, все уже знают, все могут ткнуть пальцем: "Вот они, Михалевичи... Небось и она... Яблоко от яблони недалеко падает". Хоть ты им сердце вынь и положи, и тогда не поверят.

Нет, не могла я оправдать брата ни тогда, ни сейчас... Тогда я вот о чем думала. Собственной кровью искупить его вину. Как говорится: "Сестра брату - головой в уплату". От сына ушла тихонько, пока он спал. С сонным и попрощалась. За кустом в овражке спряталась, пока Катерина вела его. Сквозь ветки смотрю, зубы стиснула, руками траву с корнями выдергиваю, а слезы глаза заволакивают.

Слышу, Алик сказал:

- Идем быстрей, тетя Катя, а то мамка бояться будет, что нас долго нет.

Катерина обманула его. Сказала - я на хутор вперед ушла. Прошли они стежкой во ржи, а я осталась одна-одинешенька... Куда мне податься? Где найти нужного человека? Один в поле не воин... Решила в Минск...

На Игнатовом хуторе давно не зажигали огня. Зайдет солнце за старые сосны, лесникову хату накроет тень, станет хата маленькой, совсем незаметной. Надежда заберется с детьми на полати и тихонько поведет рассказ о том, как жили люди в далекие времена, какие звери по лесам ходили... Пес Резон, по первому полю гончак, и тот заслушается.

Ночь проходила за ночью, день за днем, никто пока не тревожил лесниково семейство. Немцы расквартировались в деревне, пять солдат с унтером, держались кучно, далеко не отходили.

Как-то встретил Надежду староста. Мрачный, носатый односельчанин. Недовольно хмыкнул и не то приказал, не то посоветовал:

- Ты, Надейка, на деревню не часто кажись. Делать тебе там нечего. В случае чего девчонку пошли... И хутора своего чтоб не называла. Вроде бы его вовсе тут нету. Понятно?

Еще разок хмыкнул и объяснил:

- Приказ вышел, бродяг или беженцев в управление предоставлять, а там сама знаешь...

- Да какие же мы бродяги, Миллянович?

- Вот я и кажу, никаких у нас бродяг нет и не было. И трещать о том, кто случайно зашел, никто вас не просит... Собаку на ночь в хату бери. Мало кто проскочит мимо, так чего ей на весь лес гавкать...

С тем и ушел. В ту же ночь прошли мимо хутора неизвестные люди. Прошли раз, другой. Тихонько так, один Резон и услышал. Подошли к окошку, в стекло стукнули. Дня через два опять то же самое. Придут, оставят ящик или мешок, велят спрятать получше... Другие придут, заберут.

Надежда не знала ни этих людей, ни что они приносили и уносили. Только при каждом стуке в окно колотилось сердце: не Игнат ли вернулся?..

Игната все не было. Не было от него и никакой весточки. Надежда не то чтобы ждать перестала, а как бы решилась уже на долгое одиночество, и тут пришла Катерина. Пришла не одна, с малым хлопцем, ровесником Надеждиной дочки - Сороки-белобоки. Стало на хуторе веселей, да и легче по хозяйству управиться. Катерина - женщина работящая, враз приняла на себя мужскую долю труда.

Хуже было с Аликом. Поняв, что его обманули, что матери на хуторе нет и не было, мальчик забился в угол и не отвечал ни на уговоры, ни на просьбы. Катерина и Надежда опасались, как бы он снова, как у Юхимовны, не натворил беды. Не зря же староста предупреждал о приказе...

Пока судили-рядили, на хуторе появился сам староста. Покрутил своим длинным носом, похмыкал, вроде бы всем недовольный, и велел Катерине зайти оформить документ. Алика не успели спрятать. Староста уставился на малыша и, как всегда, немного загадочно произнес:

- А хлопчик-то вроде знаёмый...

У тети Кати сердце захолонуло, а Надежда ответила спокойно, даже с усмешкой:

- Ну, ясно знаёмый... Ай не познал ты, Миллянович, сына нашего старшего?

- Познать-то познал, - неожиданно ответил староста, - да не помню, каким именем он у меня в книге записан...

- Алик, - подсказала тетя Катя.

Староста отмахнулся:

- Не выдумывай... Какой там Алик-шмалик... Нету у нас таких имен... Алеська, Алесь - то дело другое...

- Так, так оно и есть, - заторопилась Надежда. - Алесь, а Катя его на городской манер переиначила...

- Переиначивать нам не к чему, - строго заметил староста. - Раз в книге записано, значит, - записано: Алесь Игнатович Цыркун. Год рождения...

- Одна тысяча девятьсот тридцать пятый. Февраля двадцать первого, бойко, как на уроке, ответила Катерина Борисовна.

- Так и запишем, - согласился староста, - значит, трое у тебя деток, Надежда?

- Да трое ж, слава богу, - вздохнула Надежда.

Вот и появился новый сын у Игната и Надежды... Новый подданный великого рейха, человек низшей расы... Алесь Цыркун.

Стоял он в углу, стиснув маленькие кулачки, глядел исподлобья и думал: "Зачем это надо менять имя? И для чего ему другая мать, когда он так любит свою настоящую? А тетя Катя, видать, заодно с ними... Как ей не стыдно?"

Думал, но ничего не сказал. Понял уже, что дожил до такого странного времени, когда не только можно, а надо лгать и за это похвалят тебя взрослые... Рассказать бы все маме, да где она, его мама?..

II

Варвара Романовна:

Я шла босая по стеклу. По осколкам разбитых окон, покрывших льдинками тротуары города Минска.

Ветер порошил глаза пеплом. Каменные стены домов с пустыми глазницами пугали меня. На стенах приказы:

"Ахтунг... Увага!.. Внимание! Карается смертью!.."

Все карается смертью. Об этом сообщалось на трех языках: на немецком, русском и белорусском... На улицах не видно прохожих. Пустота побежденного города... Вдруг слышу гул шагов... Нет, не гул, а хруст кованых солдатских сапог. Хруст... Хруст... По стеклу. Неторопливо, ритмично... Хруст... Хруст...

Я свернула в переулок, спеша уйти от этого звука. Мои ноги ступали неслышно. Они босы, окровавлены. Красивые туфли давно разбиты. Больно идти, но идти надо. Нельзя встречаться с патрулем. Скоро наступит комендантский час, надо укрыться где-то на ночь. Поднялась по крутому переулку и вышла на угол площади. Площадь перед городским театром. Я бывала в этом театре, даже пела на смотре художественной самодеятельности. Вот и сквер, а перед сквером... Прислонилась к столбу, как бы спрятавшись за него, боясь смотреть и не имея сил оторвать глаз от того, что увидела.