Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Не помню, сколько ночей мы останавливались между Ивановским и Москвою. Первая ночевка была в Курске, и тогда уже существовала, кажется, гостиница Полторацкого[103]. Помню станции: Сороковый Колодец, Ольховатку... Ехали мы и по целым ночам. Крики и увещевания ямщиков, погоняющих лошадей, монотонное гудение колокольчиков были новые для меня ощущения, и я мог по несколько часов, пока не засыпал, смотреть на спины пристяжных, то бегущих рысью, то вскачь, освещенных фонарями возка, и на пар, от них поднимающийся.
Раз мы ехали ночью, погода была мрачная и осталась в моей памяти (но не могу ясно определить, было ли это в тогдашнее путешествие или в 1830—м году, когда мы возвращались в Москву из Ивановского, после свадьбы сестры Ольги), что за возком, где сидели мои сестры, бежала долго на свободе белая лошадь, производившая на меня впечатление какого—то призрака, нас сопровождающего.
Горничная тогда говорила, что это предвещало в близком будущем жениха для сестры Леониллы, в подтверждение чего она приводила примеры неоспоримые; я, конечно, этому предсказанию слепо поверил.
От губернского города Орла я не вынес никакого впечатления. Полагаю, что мы его проезжали ночью. Но зато имя города Мценска сопряжено в моей памяти с важными и драматическими событиями.
У Федора Ивановича, которого мы все любили и уважали, который был добрейшим человеком и вместе с тем слыл ученым и сведущим преподавателем, обнаружилась в этом путешествии в первый раз наклонность, которую раньше в нем никто не подозревал, а именно страсть к крепким напиткам. В Мценске, где мы ночевали, он был почти в бессознательном состоянии и нападал на М.llе Guinet за то, что она хотела ему помешать предаваться своему непристойному пороку.
Сколько могло быть мне понятно, ее положение было весьма затруднительное: наш караван был ей поручен; она за всё отвечала и, мало зная русский язык, должна была требовать от всех повиновения. Здесь она решилась объявить Федору Ивановичу, что вследствие данного ей полномочия, она его от должности увольняет и не позволяет более продолжать путь с нами. За этим последовали ужасные сцены, продолжавшиеся дня два. Он не хотел подчиниться ее требованию; мы же мальчики, особенно Анатолий, узнав, что он должен нас оставить, пришли в отчаяние, умоляли со слезами М.llе Guinet ему простить. Я помню, что он нас обнимал и целовал, жалуясь на злую, жестокую швейцарку, и помню тоже, что в его комнате стояли на столе и окне штофы водки и бутылки вина, опорожненные им во время пребывания во Мценске.
Но М.llе Guinet оставалась непоколебимой, несмотря на все трудности предстоящего путешествия до Москвы с детьми, без мужчины. Полагаться же вполне на едущего с нами лакея было для нее нелегко.
Федора Ивановича мы покинули в Мценске, где он, вероятно, утешился осушением привезенных из Ивановского и оставленных, не без намерения, в его распоряжении бутылок рома и мадеры.
Мы продолжали путь, делая привалы на ночь, между пр<очими>, в Туле.
Там, не знаю почему, мы провели целый день — в гостинице. Я помню, что меня удивляло движение на улицах народа, экипажей, и этот город показался мне вообще заслуживающим особенного уважения. Несколько часов подряд я с удовольствием и любопытством глазел в окно на проезжающих и проходящих. Остались в моей памяти стоящие пред гостиницей сани городские, в одиночку с нарядною сбруей, каких в Ивановском не было, с серою красивою лошадью и щегольски одетым кучером.
Жизнь в Москве
<1830–1832>
Наконец, мы дотащились до Москвы, где с невыразимой радостью бросились в объятия матушки, сестры Ольги и старших братьев.
Они уже успели устроиться в нанятом на Тверском бульваре просторном и вполне барском доме Кологривова[104].
Там была большая зала, хорошо меблированные гостиные, в одном из коих висел большой, масляными красками во весь рост, портрет императора Павла I; далее — спальная матушки, имеющая форму ротонды. Меня поместили возле этой комнаты и я помню, что, ложась спать и вставая утром, я молился при матушке и что в числе тогдашних молитв была и о прекращении войны (стало быть, если это происходило в 1829 году, то тогда была война с Турцией, а если в 1830—м, то это было во время восстания в Царстве Польском).
Другое воспоминание о перечувственном мною в этой самой комнате было следующее: матушка одно время сильно страдала от зубной боли, стоны ее приводили меня в отчаяние, и я, вставая из постели, весь в слезах и на коленях, молился об избавлении ее от страданий. Я помню, что матушка была этим очень тронута.
В Москве, при новой обстановке началась для нас и жизнь совершенно новая, и мы дети, сбрасывая мало—помалу деревенскую дикость и наивность, присваивали себе постепенно формы и привычки городской жизни.
Москва сначала нас поражала своим величием, огромными размерами и роскошью. Мы жили в одной из самых красивых и оживленных частей города и мне трудно было привыкать к виду такого множества народа и экипажей. В некоторых местах столицы в то время, и даже на Тверской, можно было видеть дома, сгоревшие в пожаре 12—го года, коих остовы с почерневшими от дыма стенами еще стояли и коих владельцы еще не успели их перестроить.
Мы часто видели г—жу Новосильцеву[105], дочь графа Владимира Орлова (деда Владимира Петровича Давыдова), бывшего тогда, сколько помню, еще в живых. Она занимала большой дом недалеко от Кузнецкого моста[106]; навещала часто матушку, которая ездила тоже к ней и нередко брала с собою некоторых из нас.
У Екатерины Владимировны было много прислуги. Кроме дворецкого и официантов во фраках было несколько человек лакеев в ливреях серых с большими металлическими пуговицами; были и казачки. В передней, над лестницей, все эти дармоеды сидели целый день и вставали, когда мы проходили; мне случалось видеть довольно часто, что они играли в карты или шашки, которые живо прятали, когда показывались господа.
Нас тоже возили обедать к г—же Новосильцевой. Стол всегда был большой; кроме гостей, бывали постоянно за ним воспитывавшиеся у нее девицы и различные приживалки разных возрастов.
Я помню, что раз за обедом у нее был почтенный старик, очень известный в то время поэт Дмитриев[107],
