Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель
Всего в квартале отсюда музей Ван Гога. Осанистый, похожий на портье сотрудник Рейхсмузея на нашу просьбу разрешить перевезти на этом кресле «очень-очень пожилую леди» на другую сторону площади в музей Ван Гога сделал удивленные глаза – никогда еще с подобными пожеланиями к нему не обращались. Однако в ту же минуту согнал с лица изумление, очевидно, не подобающее сотруднику такого музея. Второй раз брови его поднялись, когда он узнал, что посетительнице идет девяносто восьмой год и она из России.
Несколькими минутами позже прохожие не без интереса наблюдали необычную процессию: важный господин в костюме, застегнутом на все пуговицы, с достоинством толкал впереди себя музейную коляску с пожилой дамой в сильных очках, сзади же следовали человек семь–восемь – Татьяны, Мария Николаевна, я и еще несколько увязавшихся за нами любопытствующих.
Анастасия Ивановна сидела, подавшись вперед, так что могло показаться, будто она что-то потеряла и теперь внимательно осматривает брусчатку улицы. На самом деле она дремала.
Какова мера иррационального у обычного человека и у художника? Ван Гог, Сальвадор Дали, Врубель… Какие графитовые стержни нужно ввести в реактор собственного безумия, чтобы творческая энергия потекла в нужное русло и дело не кончилось отделением для буйных?
«Маринина проза – водопад, горный поток, моя – тихий ручей, отражающий берега», – говорила А.И. Может быть, она лучше, чем Марина, умела обуздывать собственное безумие? «Сдержанный – значит, есть что сдерживать», – любила повторять Маринину фразу, примеривая ее то ко мне, то еще к кому-нибудь из знакомых. Так достают из шкафа одежду, из которой вырос, ее можно повертеть в руках, полюбоваться и без сожаления отдать другому. Но тот, кто внимательно читал ее прозу, должно быть, не раз удивлялся половодью, прорывающему плотины запретов, мнимых и настоящих. Не поэтому ли в музее Ван Гога все ее приводило в восхищение?
«Цветущий миндаль», «Подсолнухи», «Комната» – возле этих картин лицо ее оживлялось, голос становился ласковым, восхищенным. Невероятное напряжение цвета, энергия каждой линии. В «Автопортрете с отрезанным ухом» – ирония, горечь перед бессмысленностью жизни. Ее уродливостью и красотой, ставшими в какой-то момент несовместимыми с жизнью художника?
– Импрессионизм – мое любимое в живописи. Импрессионисты пишут так, как близорукие – видят. Без линий, без подробностей – цвет, тени, масса очертаний. Но у Ван Гога – не так.
Дама-экскурсовод благосклонно улыбнулась пожилой леди из России, и мы не спеша заскользили за ней по паркету в войлочных шлепанцах поверх обуви, не нарушая благоговейную тишину музея. Попутно выяснилось происхождение слова «импрессионизм»[3]. Какой-то газетный рецензент, посетив выставку Сезанна, Моне и Ренуара, насмешливо заметил – дескать, у этих художников нет ничего за душой, кроме впечатления (impression).
И это словечко, брошенное с сарказмом, неожиданно стало названием нового направления в живописи… Тогда я впервые об этом услышал. Анастасия Ивановна, мне кажется, об этом тоже не знала – слушала с большим интересом.
– …А теперь взгляните на эту работу. Динамика цвета и мазка наполняет жизнью и движением даже неодушевленные предметы, как, например, стул, кровать в его спальне. Там, в Арле, он написал свои сияющие солнцем пейзажи юга Франции – «Красные виноградники» (полуулыбка и мягкое движение руки в нашу сторону) вы можете увидеть у себя, в Москве, в своей картинной галерее. Так же, как и его «Пейзаж после дождя».
– Мои любимые, – добавила А.И. размягченным голосом.
– …Ван Гог работал и ночью. Обратите внимание – знаменитое «Ночное кафе», мы сейчас как раз возле этой работы: ярко залита светом терраса, столики на ней – она написана при свечах, которые он прикреплял к своей шляпе и к этюднику…
Увы, теперь того уютного музея Ван Гога в Амстердаме не существует. Вместо него по проекту японского дизайнера в 2013 году выстроили новое здание, напоминающее show-room дорогих автомобилей. Много стекла, бетона… Работы Ван Гога выглядят как потерявшиеся в толпе дети среди этих масштабных стен. Теперь их воспроизводят на огромных экранах, и это смотрится тяжело и нелепо.
А в тот день мы стояли с А.И. в мягком полумраке у ярко освещенной картины в тяжелой коричневой раме – последней картины Ван Гога, которую он успел написать за неделю до смерти, и все было предельно ясно – эти черные мазки неба, тоскливое поле пшеницы, торчащей от порывов ветра в разные стороны, реющая стая ворон над ней…
А вскоре последовала финальная развязка, когда он отправился на пленэр с этюдником и револьвером. Вероятно, ему хотелось еще раз запечатлеть, как, потревоженная выстрелом, порывисто взлетает над полем воронья стая. Трудно поверить, что он сознательно свел счеты с жизнью, ведь роковой выстрел вполне мог быть и случайным… иначе зачем он брал с собой кисти и краски. Как бы то ни было, вернулся он в дом с пробитой грудью, истекающий кровью и еще успел дождаться приезда брата Тео, сказать ему прощальные слова…
* * *
В Голландии мы уже неделю. В квартире у Татьян душно. Вышли в парк. Сидим в раскидистой тени каштана, неподалеку от дома и совсем близко к реке Амстел, откуда доносятся легкая прохлада и сполохи от солнечной ряби на воде. Говорим о новых голландских друзьях, вспоминаем наших близких. И как-то мало-помалу разговор неуверенно возвращается к московской жизни, к еще неостывшим событиям недавнего девяносто первого года.
Анастасия Ивановна политикой никогда не интересовалась. Она и Алю Эфрон, свою племянницу, порицала за то, что та, возвратившись из Франции в Москву, с головой погрузилась в эту скучную, чуждую ей и Марине, партийно-комсомольскую бурливость, неизменно подавляющую индивидуальность. На первом плане для А.И. всегда была человеческая личность, а точнее – личность творческая. И чем очевидней она проявлялась, тем больше симпатий вызывала.
Перефразируя известный афоризм, политика интересовалась ими больше, чем они ею. Но август девяносто первого года всколыхнул всех, и Анастасию Ивановну тоже не оставил равнодушной. Это были три дня обжигающей тревоги и при этом, как ни странно, какой-то смутной удовлетворенности, что все, наконец, определилось, и подковерная борьба вышла на поверхность.
Опасение, что все может закончиться гражданской войной, также присутствовало. Но по большому
