Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков
Харитоновское желание «миниатюризировать» тексты усиливалось на протяжении жизни (вместе с усиливающимся страхом перед правоохранительными органами и усиливающейся самоидентификацией в качестве жителя Империи); показательно, что действие его последнего произведения (пьесы «Дзинь») происходит в табакерке. Подобная реакция – спрятаться от внешнего мира в некую музыкальную шкатулку, символизирующую «чистое искусство», – представляется довольно типичной для эпохи брежневского «застоя»; в то же время, как мы могли видеть, она не объясняется влиянием одного только «застоя». В случае Харитонова следует вести речь о целом комплексе причин, среди которых и особенности детского воспитания, и культурная политика позднего сталинизма, и бурные события оттепельных лет, и личное обаяние целого ряда выдающихся людей, с которыми Харитонов сумеет познакомиться благодаря учебе во ВГИКе.
3. Биография, пласт первый: тела театров
Начало московской жизни семнадцатилетнего Евгения Харитонова так же отмечено «миниатюризацией»: при поступлении во ВГИК в августе 1958 года он успешно сдает экзамен по специальности, декламируя сказку о маленькой детской игрушке — «Стойкого оловянного солдатика» Г.-Х. Андерсена[117]. После этого Харитонов получит «отлично» по русскому языку (за совершенно шаблонное сочинение о Павке Корчагине[118]), «хорошо» по истории СССР[119] – и окажется зачислен на первый курс, в мастерскую Михаила Ромма.
Ромм в 1958 году воспринимается как абсолютный классик сталинского кинематографа – режиссер, снимавший в 1930-е фильмы о Ленине («Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году»), а в 1950-е, в полном соответствии с идеологическими трендами высокого сталинизма, принявшийся воспевать легендарные победы русского оружия («Адмирал Ушаков», «Корабли штурмуют бастионы»). Работа над картиной «Девять дней одного года», в одночасье сделавшей Ромма одной из ключевых фигур оттепели, начнется только в 1961 году. Но жизнь стремительно меняется уже сейчас, и погрузившийся в гущу событий советской столицы Харитонов не может этого не ощущать.
Всего год назад в Москве триумфально прошел VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов, оказавший огромное влияние на миллионы советских жителей; двумя годами ранее настоящий фурор произвела выставка картин Пабло Пикассо в Музее истории искусств[120]. В июле 1958 года журнал «Искусство кино» перепечатывает на обложке текст резолюции ЦК КПСС, дезавуирующей ждановское постановление о «формализме в искусстве»[121]; возле только что открытого (28 июля 1958 года) памятника Маяковскому рождается традиция регулярных поэтических чтений; по библиотекам страны – бум «исповедальной прозы», инициированный новым литературным журналом «Юность». В Политбюро ЦК КПСС продолжают бороться разные фракции, но после падения Молотова и Кагановича возврат к сталинизму представляется практически невозможным; советская экономика растет удивительными темпами (на 10 % в год), Хрущев обещает в ближайшем будущем полное решение жилищного вопроса, а Коммунистическая партия уверенно возвращает себе былую привлекательность – за восемь лет (начиная с 1956 года) число ее членов увеличится с 7 до 11 миллионов человек[122].
При всем этом оттепель по-прежнему остается очень неоднородной; так, именно в 1957–1958 годах регистрируется максимальное (за весь период позднего социализма) количество уголовных дел, возбужденных по статье об «антисоветской агитации и пропаганде»[123]. Как раз осенью 1958-го из ВГИКа со скандалом отчисляют компанию студентов-сценаристов, на дружеской вечеринке решивших спародировать «старых большевиков»[124]; тогда же разворачивается и печально известная кампания против Бориса Пастернака, получившего Нобелевскую премию за «Доктора Живаго».
Впрочем, Харитонов пока всецело поглощен учебой. Под руководством Ромма, набравшего в этот раз смешанный, актерско-режиссерский состав мастерской, вместе с Харитоновым занимаются Андрей Смирнов и Андрей Михалков-Кончаловский, Игорь Ясулович и Валерий Носик, Людмила Абрамова и Галина Польских, Владимир Ивашов и Светлана Светличная, Борис Яшин и Виктор Трегубович[125]. Кроме того, Ромм часто приглашает на занятия и своих старшекурсников – Андрея Тарковского, Василия Шукшина, Александра Гордона, Александра Митту[126]. С Шукшиным (уже снявшимся в «Двух Федорах» Марлена Хуциева и напечатавшим первый рассказ в «Смене») Харитонов даже жил некоторое время в одной комнате вгиковского общежития[127] (активно жалуясь на регулярное шукшинское пьянство и пахучие кирзовые сапоги)[128]. Настоящими же друзьями Харитонова во ВГИКе станут Людмила Абрамова и Игорь Ясулович[129]. Харитонов и Ясулович очень похожи друг на друга внешне – до такой степени, что Ромм периодически путает их[130] – и чрезвычайно преданы Людмиле Абрамовой; в институте компанию Ясуловича, Харитонова и Абрамовой шутливо зовут «Абрамовичами»[131]. Впрочем, у этой искренней и крепкой дружбы есть выраженная невротическая подоплека: с первого курса трое друзей ощущают себя очень слабыми (даже «ущербными»[132]) актерами и постоянно держат в уме возможность отчисления из вуза «за профнепригодность»[133]. Харитонов, привыкший осознавать собственную красоту и, вероятно, поначалу всерьез мечтавший о карьере великого артиста, испытывает горькое разочарование: «Я ясно убедился среди моих ровесников есть мальчики убийственного обаяния и им по праву даются первые места. И до умопомрачения будут любить только их. <…> Самая сладкая роль на свете. Дволь. Но она для меня отпала. Я к ней не подошел» (176). В действительности, конечно, настоящей проблемой являлось вовсе не отсутствие обаяния – но тривиальный актерский «зажим», от которого Харитонов не мог избавиться[134]. Возможно, именно поэтому он с таким энтузиазмом отнесется к новому предмету, появившемуся на третьем курсе[135], – «пластической культуре актера» – по сути, оригинальному физическому тренажу, обещающему раскрепостить тело.
«Пластическую культуру актера» преподает во ВГИКе Александр Румнев – теоретик и практик сценического движения, ученик Людмилы Алексеевой, знакомый Айседоры Дункан, друг Алисы Коонен и Николая Церетелли, бывший актер Камерного театра Александра Таирова, чудом избежавший репрессий в 1930-е годы, работавший балетмейстером на Дальнем Востоке и, наконец, приглашенный Львом Кулешовым в 1944 году во ВГИК – чтобы создать и возглавить кафедру пантомимы[136].
Занятия Румнева, начавшиеся в сентябре 1960 года, очень быстро покоряют Харитонова; буквально околдованный его постановками («Я соскучился по вашим дивным пантомимам, каждую их которых я видел много раз, но готов смотреть без конца»[137]), Харитонов принимается создавать настоящий культ Румнева среди своих товарищей – и достигает в этом явного успеха[138]. «Мы были очарованы его искусством. Играть в его пьесах нам казалось таким удовольствием, с которым не сравнятся никакие съемки», – вспоминал Харитонов спустя двадцать лет (489) – Стоит отметить показательное противопоставление пантомимы съемкам; оно сделано постфактум, но не исключено, что уже в самом начале 1960-х годов Харитонов стал осознавать театр как наиболее реальную творческую альтернативу кинематографу.
Внутренний поиск такой альтернативы усиливается
