Марк Ферро - Николай II

«И в течение полувека тянется нескончаемый мартиролог разных земских ходатайств, представлений и жалоб, на которые были получены отрицательные ответы, но большей частью они были оставляемы без всякого ответа. Обращений к правительству, испытавших такую печальную судьбу, наше земство насчитывает сотни. Было немало случаев, когда отрицательный ответ мотивировался тем, что указанная в ходатайстве нужда еще не назрела, так как другие земства об этом не ходатайствуют. А в то же время всякие попытки к общению между собой губернских земств постоянно преследовались».

Русские люди с нетерпением ожидали ответа царя на свои петиции, в которых они просили расширить их полномочия и возможности. Мнение нового царя на этот счет им было неизвестно.

Ответ звучал яснее ясного:

«…Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».

Говорят, что в тексте, подготовленном, вероятно, Победоносцевым, написано было «беспочвенные мечтания», а не «бессмысленные мечтания». Если впоследствии в текст вкралась ошибка или опечатка, выражение все же полностью передавало то, что думал по этому поводу царь.

Это Обращение явилось вызовом либеральному мнению, что незамедлительно привело к усилению позиций радикальных кругов, которые репрессивная политика Александра III несколько ослабила.

Обращение прежде всего развеяло иллюзии тех, кто надеялся, что жизнь изменится с приходом нового царя, что перед русским обществом откроются новые возможности. Это разочарование выразил Чехов в своей «Чайке», созданной именно в 1896 году. В пьесах «Три сестры», «Дядя Ваня» и «Вишневый сад», написанных в те же годы утраченных иллюзий, образованное провинциальное общество, беспечное, но легкоранимое, с его неясным будущим, встревожено громовыми раскатами, раздающимися со всех сторон: волнения среди крестьян, безразличие капитала к чужим судьбам, собственная неспособность действовать. Персонажи этих пьес бессильны и не способны решить свою судьбу.

Подобно Маше из «Чайки», безнадежно влюбленной, всегда одетой в черное, так как она носит траур по собственной унылой, безнадежной жизни, русские люди носили траур по своей истории.

Они мечтали о новой жизни, а им казалось, что время остановилось. Они громко вопрошали, как двинуть вперед историю, историю, которую они хотели создавать, но в которой они не имели права принимать участия.

И в самом деле ничего не менялось: государство возвело консерватизм в принцип. И Николай II хотел все так же задержать эру реформ, как и Александр III… Ответственность за это возлагалась на самодержавие; и новые поколения жадно внимали идеям нигилистов. Герцен, Писарев и другие подвергали сомнению все: в первую очередь политический строй, но также нравственность, искусство, религию и брак. «С историей безнаказанно шутить нельзя», — заявляли те, кто наблюдал за изменениями, происходившими во Франции, Пруссии, Италии и Испании после 1815 года. Для них Запад являлся образцом; для Петра Струве или Ивана Петрункевича самодержавие было препятствием на пути развития страны. Оно сыграло свою историческую роль. Так думали и марксисты.

По крайней мере в этом вопросе западники сходились со славянофилами, считавшими, что русский характер не сможет принять реформы, пришедшие извне. Старая ссора, возникшая еще во времена Петра Великого (1672–1725 гг.) и даже раньше: об этом упоминали во время своих путешествий в Московию Адам Олеарий в 1659 году и А. де Мейерберг в 1661 году.

Один из таких славянофилов, Сергей Булгаков, который сначала был марксистом и принадлежал к новому поколению революционеров — современников Николая II, таких как Ленин, Горький или Мартов, указывает на пропасть, разделявшую царя, его жизнь, полную развлечений, интеллигенцию, влюбленную в науку и медицину, жаждущую решить социальные проблемы, женский вопрос и многое другое. Его размышления об интеллигенции позволяют осознать, почему два мира, разделенные невидимой баррикадой, не понимают друг друга.

«Известно, что нет интеллигенции более атеистичной, чем русская. Атеизм есть общая вера, в которую крещаются вступающие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической… Традиционный атеизм русской интеллигенции сделался как бы самой собою разумеющеюся ее особенностью, о которой даже не говорят, признаком хорошего тона. Известная образованность, просвещенность есть в глазах нашей интеллигенции синоним религиозного индифферентизма и отрицания… И вместе с тем приходится признать, что русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием… Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные формы…

Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к возможной соборности человеческого существования, по своему укладу представляет собою нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несет в себе разъединяющее начало героического самоутверждения. Герой есть до некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в горделивую и вызывающую позу спасителя, и при всем своем стремлении к демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность духовного аристократизма… Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежение к инакомыслящим…

Социализм остается для нее… не «историческим движением», но надисторической «конечной целью»… до которой надо совершить исторический прыжок…

Известен также и космополитизм русской интеллигенции… Интеллигент естественнее всего чувствует себя Weltburger’oм, и этот космополитизм пустоты, отсутствие здорового национального чувства, препятствующее и выработке национального самосознания, стоит в связи с вненародностью интеллигенции.

Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы… начиная от Чернышевского, старательно уничтожавшего самостоятельное значение национальной проблемы, до современных марксистов, без остатка растворяющих ее в классовой борьбе».

В земствах, которые обратились с петициями к царю, были интеллигенты разных толков: толстовцы, марксисты, нигилисты, славянофилы, герои Чехова и Достоевского… в большинстве своем из дворян-землевладельцев.