Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - Борис Вадимович Соколов
«- Я тогда только что приехала из ссылки в Москву добиваться, чтобы Сергею Павловичу чем-нибудь.
- Помогли.
- Да. Или напечатали его. Потому что его после ссылки в Москву не пустили, и он четыре года жил в Александрове. И вот, я приехала добиваться, чтобы что-нибудь из его вещей напечатали. Одним словом, я пошла к Пастернаку. Я шла и все время про себя думала: «Не дай мне Бог сразу попасть под чары Пастернака». Пастернак обладал необыкновенным даром обольщать людей, засмотритесь на него - и готово: вы уже проглочены. А мне важно было поговорить о Сергее Павловиче. И я начала разговор о том, что Сергей Павлович сделал и, может, ему возможно как-то помочь. Пастернак сразу нахмурился и сказал, что у него никаких возможностей нет. «Вы знаете о моем разговоре со Сталиным?» - «Нет, я ничего не слышала, ничего не знаю». Вот тут он мне его и рассказал. Сказал еще: «Мне. неудобно было говорить, у меня были гости.»
- А вы даже не знали, что Мандельштам арестован?
- Может быть, знала, а вот о том, что шел разговор, чтобы его вернуть или еще что-то, могла не знать.
Я не в курсе была, потому что была так поглощена нашими собственными бедами. Так вот, Пастернак мне сказал, что ему звонил Сталин. В тот день у него было много гостей. Он взял трубку - «С вами будет говорить Иосиф Виссарионович». Он ответил: «Ах, оставьте эти шутки» - и положил трубку. Кажется, чуть ли не до трех раз так было: он брал трубку и не верил, что с ним будет говорить Сталин. Потом, наконец, ему строгим голосом сказали, и.
- Пришлось поверить.
- Да. Сталин его спросил, как он относится к Мандельштаму, что он может сказать о Мандельштаме? «И вот, вероятно, это большая искренность и честность поэта, - сказал мне Пастернак, - я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое. Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу».
- То есть Пастернак не сказал: «Это большой поэт?»
- Нет, он ничего не сказал. Так он мне говорил, что не сказал ничего. И оправдывал себя тем, что не может кривить душой. А почему этот разговор зашел? Потому что я ему показывала какие-то стихи Сергея Павловича. Он сказал, что это не те стихи Боброва, которые он любит. И, кроме того... он вообще бессилен что-нибудь сделать... «Сами понимаете, после этого разговора мой престиж сейчас невысок».
Следующий вариант представлен рассказом литературоведа Виктора Борисовича Шкловского в беседе с тем же Владимиром Дмитриевичем Дувакиным:
«- Он переписывался со Сталиным, перезванивался со Сталиным - и не защитил Мандельштама. Вы знаете эту историю?
- Нет. Не защитил?
- Да. Сталин позвонил Пастернаку, спросил: «Что говорят об аресте Мандельштама?» Это мне рассказывал сам Пастернак. Тот смутился и сказал: «Иосиф Виссарионович, раз вы мне позвонили, то давайте говорить об истории, о поэзии». - «Я спрашиваю, что говорят об аресте Мандельштама». Он что-то ещё сказал. Тогда Сталин произнёс: «Если бы у меня арестовали товарища, я бы лез на стенку». Пастернак ответил: «Иосиф Виссарионович, если вы ко мне звоните об этом, очевидно, я уже лазил на стенку». На это Сталин ему сказал: «Я думал, что вы -великий поэт, а вы - великий фальсификатор», - и повесил трубку... Мне рассказывал Пастернак - и плакал.
- Значит, он просто растерялся.
- Растерялся. Конечно. Он мог бы попросить: «Отдайте мне этого, этого человека». Если б знал. Тот бы отдал. А тот растерялся. Вот такая, понимаете ли, история.» Литературовед и переводчик Николай Николаевич Вильмонт, друг и родственник Пастернака, один из двух свидетелей разговора с пастернаковской стороны, так изложил его в написанных незадолго до смерти в 1986 году мемуарах:
«Кого он недолюбливал, так это Мандельштама. И всё же, несмотря на свою нелюбовь к Мандельштаму, не кто другой, как Пастернак, решился похлопотать за него перед высшей властью. Обратиться к самому Сталину он не решался. Немыслимо! Стихи, написанные Мандельштамом о Сталине, были невозможно, немыслимо резки и грубы. Тем не менее он обратился к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама, не спасти его, а хотя бы смягчить его участь.
Бухарин спросил:
- А что он себе напозволял?
- В том-то и дело, что я ничего не знаю. Говорят, написал какие-то антисоветские стихи. Он арестован.
- Постараюсь узнать. И обещаю сделать возможное, вернее, что смогу сделать.
Через несколько дней я обедал у Пастернаков. Помнится, в четвёртом часу пополудни раздался длительный телефонный звонок. Вызывали «товарища Пастернака». Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнёс:
- С вами будет говорить товарищ Сталин.
- Что за чепуха! Не может быть! Не говорите вздору!
- Молодой человек. Повторяю: с вами будет говорить товарищ Сталин.
- Не дурите! Не разыгрывайте меня!
- Молодой человек. Даю телефонный номер. Набирайте!
Пастернак, побледнев, стал набирать номер.
Сталин. Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?
- Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами - об этом я всегда мечтал.
Сталин. Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.
На этом разговор оборвался.
Конечно, я слышал только то, что говорил Пастернак, сказанное Сталиным до меня не доходило. Но его слова тут же передал мне Борис Леонидович. И сгоряча поведал обо всём, что было ему известно. И немедленно ринулся к названному ему телефону, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь никогда не был его другом, что он отнюдь не из трусости «отрёкся от никогда не существовавшей дружбы». Это разъяснение ему казалось необходимым, самым важным. Телефон не ответил».
Другая свидетельница разговора, вторая жена поэта Зинаида Николаевна Пастернак, в мемуарах, продиктованных скульптору 3. Н. Масленниковой в 60-е годы, воспроизвела такую версию разговора:
«К нам иногда заходил О. Мандельштам, Боря признавал его высокий уровень как поэта. Но он мне не нравился. Он держал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и всё время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выносить его тона по отношению к Боре, он
