Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Они проработали друг с другом 32 года – из тех пятидесяти, что судьба отмерила Давиду Львовичу для творчества. 32 – это очень много. Больше половины. В этом аспекте нельзя сравнивать работу Боровского с Любимовым с его совместной деятельностью с другими режиссерами, скажем, с Додиным и Левитиным. Сравнение невозможно, потому что так плотно, как с Юрием Петровичем, Давид не трудился ни с кем. Со всеми остальными, с некоторыми из которых он даже успел подружиться, как с Додиным, сотрудничество продолжалось всего несколько лет и было поставлено несколько спектаклей – цифры, несопоставимые с годами, проведенными вместе с Любимовым, и с количеством спектаклей, поставленных Юрием Петровичем и Давидом Львовичем в наших и зарубежных театрах.
Эдуард Кочергин с присущей ему жесткой справедливостью оценивал происходившее на «Таганке»: «Любимов стал к Давиду относиться пренебрежительно, по-хамски, я бы сказал. Он его с мадам этой новой, которая стала фактически директором театра, называл “выгородышем”, не художником, а “выгородышем”. Давид, видите ли, делал выгородки для великого, а не оформление. Опускали всячески Давида. Как только можно. Он не выдержал этого. Ему ничего не оставалось делать, как уйти. И в силу его данных, чисто человеческих он все внутри себя держал, он не мог выплеснуть. Если я мог побить режиссера или попугать как… Он этого не мог. И это, к сожалению его это губило где-то».
Приход Боровского во второй половине 1960-х годов в Театр на Таганке дал толчок, новый импульс режиссерскому дарованию Любимова, для которого Давид создавал новое сценическое пространство. Боровский на 30 лет стал его соавтором.
Любимов в силу опыта и понимания процессов, происходивших в театральном мире, сразу понял, какой мощи художник появился в его театре. Несомненным подтверждением этой мощи стали 20 спектаклей Боровского на «Таганке».
Да, до прихода Давида у Любимова был «Добрый человек из Сезуана», было несколько других постановок. Но все самое лучшее на «Таганке» произошло во времена Боровского. После его ухода там обнаружилась пустота.
А ведь – свобода! Говори что хочешь. Делай что хочешь. Если умеешь…
Но! Сказать политизированному театру (с постоянной, запрограммированной фигой в кармане), как оказалось, нечего.
Боровский же устал от постоянной бессмысленной и бесполезной политической борьбы Юрия Петровича со всеми, кто появлялся в зоне зоркой видимости Любимова, который вполне может войти в Книгу рекордов Гиннесса, как человек, писавший письма всем руководителям государства, начиная с Леонида Брежнева – Юрию Андропову, Константину Черненко, Михаилу Горбачеву, Борису Ельцину, Владимиру Путину… Устал Давид, несомненно, и от отсутствия серьезных творческих дел.
Оказавшиеся бесполезными попытки Давида убедить Любимова в том, что власти предержащие только и могут, что обещать, да и то – через посредников. Услышанные слова-обещания убедили Боровского: Юрий Петрович, к власти относившийся на самом деле с большим почтением и страхом, с годами превратил театр в «маленький СССР». Сам стал тоталитарной властью. Он и прежде был диктатором (без проявлений диктаторских приемов не в состоянии работать ни один режиссер, но только единицам удается точно, по-провизорски, дозировать диктаторские воздействия на окружающих), а со временем, как показали события уже новейшего периода, превратился, к огромному для окружающих сожалению, в самодура, управляемого не только самим собой, но и женой, почувствовавшей себя в Театре на Таганке «владычицей морскою».
Глава девятнадцатая
Выход из «колхоза»
(окончание)
В Мадриде, где в 1988 году в дни приезда «Таганки» на театральный фестиваль, впервые после пятилетнего перерыва артисты повидались с Любимовым, все вечера напролет Юрий Петрович, его жена Каталин, в то время, по выражению Вениамина Смехова, «человеколюбивая», общались с ведущими актерами и Давидом Боровским в номере-люкс Николая Губенко, художественного руководителя на тот момент.
Беседы за столом. С вином и местными деликатесами. Разговаривали, перебивая друг друга. О том, что было, и о том, что будет.
В один из вечеров Давид, набравшись храбрости (можно только представить, каких усилий это стоило художнику, всегда старавшемуся избегать конфликтных, предполагающих споры ситуаций, если речь, конечно, не шла о производстве спектакля), вдруг («в мягкой, – по свидетельству Смехова, – форме, с улыбкой неловкости») сказал Юрию Петровичу о том, что он знает о постановке Любимовым в Италии оперы со своей сценографией, но знает также, что его – Боровского – фамилия на афише (а значит, но эти слова Давид не произнес, – в гонорарной ведомости) отсутствует.
«Ожидалось, – пишет Смехов, присутствовавший при этом событии (а это действительно было событием: Боровский при всех, пусть и деликатно, сделал намек на некую, если называть вещи своими именами, финансовую нечистоплотность Любимова. – А. Г.), – что маэстро ответит: прости, Дава (так Любимов называл Дэвика), я сам должен был сказать об этом, но через неделю тебе будет выслан гонорар… Однако Любимов ответил странным намеком, вопросом на вопрос: “Дава, неужели мы с тобой не разберемся?”
Тему сняли. И денег, по праву причитавшихся художнику, не вернули.
Давид знал к тому времени и другое: Юрий Петрович за годы эмиграции поставил по его сценографии не только оперу в Италии, о которой Боровский, переломив себя, и сообщил в Мадриде, – несколько опер и спектаклей на Западе без упоминания имени художника на афишах. Одних только “Преступлений и наказаний” было, по меньшей мере, шесть – в Европе и Америке (в частности, в 1984 году в Академическом театре в Вене и в театре «Арена дель Соле» в Болонье, а в 1987 году в вашингтонском театре «Арена Стейдж») – по декорациям, придуманным Боровским (режиссеру, наверное, присылали фотографии), и Давиду становилось известно об этом не от Любимова, а от своих друзей и из прессы. Только в 1986 году Юрий Петрович осуществил на Западе девять постановок – все почти на материале Боровского.
Любимов перед Боровским даже не извинился. Вроде бы по всем финансовым вопросам они были всегда вместе, а потом выяснилось, что, мягко говоря, не совсем вместе. Давид называл Любимова «советским непростым человеком».
«Друзья здесь встретились и обнялись / И разошлись – к своим ошибкам». Уистен Хью Оден не о Любимове и Боровском разумеется, но о ситуации, полностью применимой к взаимоотношениям между ними.
Отношения Боровского с Любимовым не всегда были простыми и ясными. Иногда они обострялись. И происходило это гораздо раньше 1990-х, когда постепенно стала выпукло проступать точка невозврата, что и привело к известному письму Боровского Любимову и к уходу Давида Львовича из Театра на Таганке.
Одна, на мой взгляд, из ключевых причин, приведших в итоге к разрыву, – попытка Любимова не подмять Боровского под себя («подмять» – неточное, наверное, слово), но все выстроить таким образом, чтобы Боровский был
