Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Хаапе Генрих
Вдруг соседнее с моим окно разлетелось вдребезги от автоматной очереди, и поезд быстро, какими-то судорожными рывками остановился. Нас обстреливали из леса, довольно близко примыкавшего к путям с правой стороны. Многие повыпрыгивали наружу с левой стороны и стали вести огонь по «гориллам», пользуясь прикрытием вагонных колес и рельсов. Остальные открыли дружную пальбу по лесу прямо из вагонов. Очевидно, концентрированного огня шести сотен винтовок и автоматов оказалось для «горилл» многовато, и их выстрелы быстро смолкли. Одного из нас все же постигла участь, которой все мы так боялись: он был убит с отпускным свидетельством в кармане. Мы оставили его на заснеженной платформе смоленского железнодорожного вокзала. Из находившихся при нем документов мы узнали о том, что в Германии его приезда с нетерпением дожидаются жена и четверо детей.
На равнинном участке между Смоленском и Оршей поезд наконец набрал нормальную скорость, и впервые за все время пребывания в России мы смогли воспринять расстилавшиеся вокруг заснеженные ландшафты не как таящие в себе смертельную угрозу, а как вполне мирный пейзаж — как, скажем, на рождественских открытках. Но только уже в самой Орше мы почувствовали по-настоящему, что война осталась позади, а впереди — отпуск! Офицер, командовавший составом, издал приказ для всех его пассажиров — приказ, звучавший для нас крайне странно и даже как-то нереально, приказ, резко противоречивший нашим прочно укоренившимся на фронте привычкам: «Разрядить все винтовки и автоматы, а все магазины — освободить от патронов».
Под всеобщее изумление послышался лязг сотен затворов, а из магазинов посыпались патроны. Все они были собраны и аккуратно упакованы в сумки для боеприпасов, и война вдруг сразу оказалась где-то очень-очень далеко от нас — стрельба здесь была строжайше запрещена!
В только что выстроенных бараках возле станции нашим широко распахнутым глазам предстали новые удивительные сюрпризы, подготовленные специально для нас этим «новым» миром, в который мы сейчас возвращались. Во-первых, длинные ряды столов, застеленных белоснежными скатертями и уставленных всевозможной едой. Повсюду вокруг горели разноцветные свечи, помещение было хорошо натоплено, и, в довершение ко всему, нас встречали военным духовым оркестром, негромко (насколько это возможно для военного духового оркестра) наигрывавшим старинные немецкие вальсы и народные песни. Нам навстречу устремились прекрасные, как ангелы, сестры милосердия из Красного Креста в еще более белоснежной, чем скатерти, униформе, но мы, потрясенные всем этим великолепием цивилизации и не знавшие, как теперь вести себя дальше, поначалу молча попятились назад. Немного освоившись, мы аккуратно сложили свои чемоданы и вещмешки у стен, сняли с себя шинели и другое рванье, спасавшее нас от свирепых морозов во время зимних боев, и побросали его поверх наших пожитков. Ни слова не говоря, мы расселись в нашей отвратительно грязной униформе за столы, на скатертях которых не было пока ни единого пятнышка. Довольно многие так и не выпускали из рук своих винтовок до тех пор, пока сестры милосердия не напомнили им вежливо, что теперь в этом нет никакой необходимости, что никаких боевых тревог во время этого фантастического пиршества не предвидится.
Мы ели в полной тишине, совершенно подавленные нереальностью всего происходящего. Но если очень многие из нас садились за столы суровыми солдатами, доведенными зимней войной до звероподобного состояния, то к завершению этого неожиданного банкета, организованного с такой любовью и добротой, они превратились во вполне милых и даже миролюбивых людей.
В Брест-Литовске армия приготовила для нас еще один необычный прием. Это была как бы следующая, но не менее необходимая стадия в процессе подготовки нас к возвращению в приличное общество. Нам было приказано выйти из комфортабельного пассажирского поезда, в котором мы могли со всеми удобствами предаваться сну большую часть пути от Орши через Минск до Брест-Литовска, и следовать к другому особому составу, оснащенному всем необходимым оборудованием для полного выведения вшей. Мы входили в состав с одного его конца грязные и завшивленные, а через некоторое время выходили с другого конца опрятные и чистенькие, как новорожденные младенцы. Процедура была обязательна и одинакова для всех, от оберста до рядового, и распространялась также на всю нашу униформу. Когда мы входили в первый вагон — ее у нас забирали, а когда выходили из последнего — выдавали обратно, тщательно обработанную в специальных печах с такой температурой, что она убивала даже личинки вшей. Мы снова приосанились в соответствии с нашими званиями, погрузились в другой немецкий комфортабельный пассажирский поезд и устремились на Варшаву, Познань и Берлин.
Когда мы въехали наконец на территорию Германии, время близилось к вечеру. Нигде не было видно даже остатков снега, деревни и города были как всегда опрятны и ухожены, а на пахотной земле уже зеленела озимая пшеница. Еще четыре дня назад мы тоже проезжали сельскую местность, но она была всецело во власти ледяной хватки смерти. Земля, проплывавшая за окнами теперь, уже проснулась, и весь мир радостно предвкушал скорое наступление очередного лета.
Когда наш поезд плавно вплыл под своды вокзала Франкфурта-на-Одере, нас там уже встречали с кофе и бутербродами миловидные, хорошо одетые и радостно-приветливые местные горожанки. От них мы узнали, что наш поезд был всего лишь третьим поездом с отпускниками, пришедшим из России, и нам оставалось только возблагодарить Провидение за то, что нам посчастливилось оказаться в числе первых двух тысяч, получивших отпуск. Эти воспитанные в лучших европейских культурных традициях женщины являлись представительницами какой-то местной добровольческой организации, и, едва мы насытились приготовленным для нас угощением, они буквально засыпали нас вопросами о положении в далекой России.
— Снега все еще очень много; фронт удерживается надежно, — таковы, в общих чертах, были наши ответы, но по вежливому интересу и рассеянным взглядам этих милых женщин было совершенно ясно, что они не имеют ни малейшего представления о суровых реалиях зимней войны.
— Скажите, в России было очень холодно? — спросила меня пожилая седовласая фрау.
— Да, очень холодно. Как только началась зима, так сразу же и стало очень холодно.
— Но ведь мы отправили вам всю нашу теплую одежду. Я, например, послала свою лучшую меховую шубу.
— Боюсь, их доставили нам с некоторым запозданием.
— Но зато они точно дождутся следующей зимы, — не слишком уместно пошутил какой-то обер-лейтенант.
С наступлением сумерек мы въехали в Берлин. Те, кто жил в городе, быстро поспрыгивали с поезда и растворились в толпе. Мне предстояло ждать несколько часов отправления ночного поезда до Рура, но навещать кого-либо из моих знакомых в Берлине у меня не было совершенно никакого настроения. Я чувствовал, что сейчас мы будем друг для друга совершенно чужими людьми. Вместо этого я решил побродить по улицам города, которые не ожидал увидеть столь ярко освещенными. В Берлине было полно солдат — вне всякого сомнения, их было тут несравненно больше, чем в Малахово и Ржеве вместе взятых, и я чувствовал себя довольно неловко в моей сильно поношенной униформе. Каждые несколько шагов мне приходилось вскидывать руку к козырьку, чтобы ответно приветствовать без устали козырявших мне бесконечных солдат. Когда меня это утомило, я спустился на несколько ступенек в маленькое полуподвальное кафе, откуда доносилась веселая музыка. Заказав кофе, я стал исподволь разглядывать хорошо одетых штатских, весело болтавших и смеявшихся за соседними столиками. Официантка принесла мне кофейный напиток на кукурузной основе, но он был обжигающе горячим и налитым не в потрескавшуюся эмалированную кружку, а в изящную фарфоровую чашку. Именно в этот момент я очень остро почувствовал и впервые осознал по-настоящему, что нахожусь почти дома.
Еда, поглощавшаяся за соседними столиками беспечно галдящими штатскими, выглядела довольно аппетитно, и я вспомнил, что после тех бутербродов на франкфуртском вокзале не ел пока ничего. Подозвав официантку, я сделал заказ: суп, омлет и телятину.
