Михаил Байтальский - Тетради для внуков

Подсчитайте, сколько раз на тридцати строчках повторяются словечки "чудовищный", "презренный", "растленный".

В конце статьи говорится о той, кто сочинила донос (или подписала готовую бумагу):

"Высокую бдительность проявила, в частности, врач Лидия Феодосьевна Тимашук. Она оказала помощь правительству в деле разоблачения врачей-убийц, за что награждена орденом Ленина. В многочисленных письмах и телеграммах со всех концов страны рабочие, колхозники, служащие, воины Вооруженных сил горячо поздравляют Лидию Тимашук"…

Можно ли говорить о моральной общности миллионов людей, в простоте душевной годами веривших злобным выдумкам Сталина и его подручных, с самими этими подручными, сознательно распространявшими свою ложь? Одинаковая ли мораль у следователя и его жертвы, пусть даже подписавшей под пыткой лживые протоколы? Или у авторов таких вот журнальных сочинений и миллионов женщин, подписчиц журнала?

А политическое единство между ними существовало и существует. Все мы – и обманутые, и обманщики, и жертвы, и палачи – все мы стояли и стоим за советскую власть, хотя внутренняя мотивировка у честного человека и у карьериста разная. И многие доказали это своей кровью, причем не трудно разобраться, чьей крови пролилось больше.

С тех пор, как появились обманщики и обманутые, – с тех пор широко распространенная формула "морально-политическое единство" приобрела новый смысл и новое назначение: помочь отряду бесчестных лицемеров пристроиться к армии чистосердечно верующих людей.

… Поток приветствий в адрес доносчицы приостановился в связи с похоронами Сталина, а после них вдруг обнаружилось, что врачи не были завербованы названной в статье шпионско-еврейской организацией "Джойнт", и никаких чудовищных и злодейских директив не было. Врачей освободили. Лидию Тимашук совершенно случайно задавило автомобилем. Но историю навек не зачеркнешь, если стукач и вычеркнут.

От внутрилагерных стукачей нас избавили очень нескоро. Не год и не два после смерти Сталина они продолжали свое дело. Остерегаться приходилось постоянно. Рассказывали о человеке, который все десять лет своего заключения молчал, произнося только самые необходимые обиходные слова: обед, подъем, шахта, спать. Десять лет он прожил в созданной самому себе одиночной камере. Для того чтобы ни с кем так не могло случиться, самый верный способ – это и мысли так направить, чтобы ни о чем другом не думалось: обед, шахта, спать.

В подмосковном лагере, где мы спали на хороших двухъярусных койках, места были перенумерованы, и каждый новичок занимал указанное ему кумом место. Расставлял ли он своих стукачей в шахматном или квадратно-гнездовом порядке? Но там лагерь был невелик, а в Речлаге, большем в сотни раз, расставить кадры таким способом не удавалось.

Стукачи составляли основную армию кума. По его указанию накануне революционных праздников арестовывали, если можно так сказать о давно арестованном человеке, всех, кто состоял у него "на карандаше". Кум выполнял общую установку: на воле тоже наивысшие пики арестов приходились на конец апреля и начало ноября. Я как раз сидел в Бутырках в канун первого мая 1950 года вместе с лейтенантом Раменским, и он подтвердил мою догадку. Все предмайские ночи в коридоре слышалось усиленное движение, очередь на оправку стала соблюдаться жестче (народу больше), в нашей камере очутились еще два постояльца, в соседних камерах тоже стало гуще – мы легко определили это по звону мисок и топоту ног.

В дни революционных торжеств повсюду усиливалась охрана. В подмосковной сверхсекретной шарашке устраивали сверхстрогую уборку, изымая из верстаков даже жестянки с машинным маслом: горючее! Чем глупее было распоряжение сверху, тем более серьезные лица делали в низах.

По идее Сталина требовалось усиливать бдительность именно в праздники. Массы выходят на Красную площадь, а из масс могут выстрелить. Личной храбростью Сталин не отличался, это было хорошо известно. Он ездил в особом поезде – целый состав! – из одинаковых вагонов, чтобы покушающиеся на его особу не знали, в какой вагон стрелять. Впереди его состава шел товарный состав, для пущей уверенности. В Кисловодске, через который проходил его поезд, за несколько часов до прибытия оцепляли весь прилегающий район, никого не впуская и не выпуская, пока не пройдет поезд. Все жители Кисловодска знали, в чем тут дело… И на самолете Сталин не летал. Имелось специальное постановление Политбюро, ЗАПРЕЩАВШЕЕ ему полеты, – единственный случай, когда ему что-то запрещали. Трусость прикрылась постановлением.

Сталин страшился первомайских колонн, но кого страшился кум? Стройные ряды зеков не проходили перед трибуной, крича "ура!" всевидящему и всеслышащему мудрому куму. Он просто показывал начальству свою бдительность.

В лагере не было тоскливее дня, чем в праздник. Народ успел выспаться. Погода плохая, как обычно в Воркуте в ноябре и мае, и барак набит битком, почти все выходные. Шум неимоверный, жужжание разговоров, матерная брань из сотни глоток. Единственный стол захватили доминошники, их две компании, они перекрикивают одна другую своим "дубль шесть!". В углу разгорелся спор, который вот-вот перейдет в драку. Так как каждому совершенно наплевать на соседей, то он разговаривает с друзьями, рассевшимися на его койке, полным голосом. Из-за этого другие, сидящие на соседней койке, тоже вынуждены повышать голос. В результате все кричат. Лезешь на верхний ярус нар, пытаешься читать. Какое там! И с нетерпением ждешь будней, когда конвой поведет нас на доблестный труд.

Из лесогонов меня перевели в люковые. В штреке – ни души, я один. Уголь с грохотом валится в вагонетку. Когда она наполнится – откатываю, поднатужась, и подталкиваю следующую. Ребята в забое жмут – мы выполним сменное задание начальника, он получит премию, а мы – премиальное вознаграждение. Каждому свое.

Пока я лежу на верхних нарах, не имея возможности читать, попробую рассказать о некоторых обитателях барака. Случайно ли поместился недалеко от меня Дмитро Гнатюк? Он служил у гитлеровцев не то старостой, не то полицаем. Собственноручно он жидов не убивал, так он уверяет, но не отказался бы, чтобы кто-то другой убил их всех.

Гнатюк был в нашем бараке чем-то вроде заведующего идеологическим отделом в секции бендеровцев и полицаев. Он смело высказывался по всем вопросам текущей политики, конкретной экономики и даже искусства. Во всех неудачах он неизменно обвинял жидов. Украину продали киевские жиды (те самые, что полегли за это в Бабьем яре?). Купили ее тоже жиды – московские. Лагеря для бывших полицаев придумали жиды. Они служили у Гитлера в переводчиках, недаром жидовский язык так похож на немецкий. Вот они, изменив Гитлеру, и продали его своим американским родственникам, а через них – Москве. Но когда-нибудь они изменят и Москве и продадут ее американцам же. Неверный народ! И едят нетрудовой хлеб, наш хлеб едят! (Знакомая формула, у кого-то я ее читал, чуть завуалированную). Жаль, что не удалось уничтожить их поголовно. Но ничего, успокаивал Гнатюк своих слушателей, придет день, и больше вы о евреях не услышите.