Анри Труайя - Александр Дюма

Актеры, которым плохо платили, начали роптать. Шестнадцатого октября они отказались выходить на сцену и пригрозили, что подадут на д’Олона и Долиньи в торговый суд департамента Сены.

Несмотря на то что гроза надвигалась, Дюма по-прежнему держался стойко. У него в голове столько замыслов, в его папках столько планов! Главное – это верно прицелиться, суметь пробудить любопытство охладевшей публики. В этом злополучном 1850 году в его театре за полгода были поставлены пять пьес. Кроме того, он напечатал в «Le Siecle» два исторических романа, «Голубка» и «Черный тюльпан», и два современных романа, «Адская бездна» и «Бог располагает», в «L’Evénement» – газете Гюго.

Дюма тем охотнее отдал ему для публикации свою прозу, что Гюго, к тому времени избранный депутатом, разделял политические взгляды Александра и выступал против «подлого закона», лишавшего права голоса налогоплательщиков со скромными доходами. Написав Виктору как коллеге, поддержав занимаемую им позицию, Дюма воспользовался случаем для того, чтобы предсказать падение всякого правительства, которое осмелится обойтись без народного одобрения. «Сейчас мы оказались посреди океана. Ошибка власти состоит в том, что она полагает себя островом, когда на самом деле она – всего лишь корабль. Нынешней власти кажется, будто океанская волна затихнет у ее берегов, но нет – океан подхватит ее; нет – океан разобьет ее в щепки; нет – океан ее поглотит!»[88]

В начале лета Александр вместе с Огюстом Маке начал работать над новым романом из цикла, посвященного революции, – «Анж Питу». Именно в это время депутаты по просьбе Луи Наполеона и под давлением правого большинства приняли закон, ограничивающий свободу прессы: запрет уличной торговли газетами и расклейки их в общественных местах; восстановление гербового сбора; увеличение залога. Издатели газет, которым угрожали повышение налогов и сборов и усиление контроля, вынуждены были сокращать расходы. Даже самому Эмилю де Жирардену, несмотря на успех «La Presse», приходилось экономить. Романы с продолжением, обложенные высокими налогами, обходились ему теперь слишком дорого. «Я хочу, чтобы „Анж Питу“ сократился до половины тома вместо шести томов, чтобы в нем было десять глав, а не сто, – напишет он Дюма. – Устраивайтесь, как хотите, и сокращайте сами, если не хотите, чтобы сокращал я». Александр немедленно передал распоряжение владельца газеты Маке и прибавил к сказанному: «Я один закончу „Анжа Питу“, над которым с учетом сокращений нам совершенно невыгодно работать вдвоем». И снова, в который уже раз, материальные соображения возобладали у него над стремлением к художественному совершенству. Сочинение, за которое мало платят, не заслуживает таких же стараний, как то, что способно принести большой доход, полагал он. Однако Маке не согласился, более того – потребовал, чтобы ему полностью были выплачены причитающиеся ему деньги, составлявшие, по его мнению, сумму в сто тысяч франков, упрекнул Александра в том, что тот не упускает случая приуменьшить значение услуг, оказываемых ему его верным соавтором. Если Александр стремится заработать побольше денег, то он, Маке, требует прежде всего остального, чтобы к нему относились с уважением! «Несмотря ни на что, я питаю к нему [Дюма] дружеские чувства и никогда не откажусь ему это доказать, – пишет Маке Полю Лакруа. – Пусть он отныне строит наши отношения ясным, положительным, неизменным образом, пусть ограничит мои доходы, но пусть при этом выплачивает мне то, что должен. И пусть не забывает о реальной доле известности. Я дорожу этим более, чем всем прочим». Поль Лакруа согласился походатайствовать за Маке перед Дюма, и Дюма, устыдившись ссоры из-за денег, омрачившей долгую дружбу, предложил новое соглашение, более выгодное для соавтора. Однако этот компромисс останется пустым звуком. На самом деле ни у того, ни у другого просто уже не было ни малейшего желания работать вместе.

Двадцать первого августа Дюма счел необходимым присутствовать на похоронах Бальзака. «…Он не был мне ни другом, ни братом, – напишет впоследствии Александр. – Скорее – соперником, почти что врагом». Что правда, то правда: на всем протяжении своей литературной карьеры Дюма страдал из-за того, что коллеги и журналисты, слывущие «знатоками» и «ценителями», ставили его ниже, чем автора «Человеческой комедии». Разумеется, в прессе и у Бальзака было немало гонителей, но в целом, несмотря на булавочные уколы и насмешки, они относились к нему с достаточным уважением. Должно быть, Бальзак заслужил эту привилегию тем, что в своих книгах выступал как «мыслитель», тогда как он, Дюма, всегда довольствовался ролью «забавника». Слушая высокопарную речь Гюго над гробом великого человека, Александр спрашивал себя, не требуется ли ради того, чтобы стать достойным стольких похвал, сделаться немного скучным. Может быть, в литературе лишь длинные описания и запутанные отступления имеют некоторые шансы понравиться утонченным натурам? Тем не менее столь горестный вывод нисколько не помешает ему заявить, что творения покойного были бы в числе тех, которые он взял бы с собой, если бы ему предстояло отправиться в кругосветное путешествие… Но что бы и где бы Дюма ни говорил, на самом деле после торжественного погребения собрата по перу его больше всего удручала мысль о том, что горы исписанных сочинителем страниц, все эти корректуры, выверенные строчка за строчкой, все эти мечты, брошенные на растерзание толпе, – все это завершается несколькими приличествующими случаю словами и несколькими горстями земли. Кому завтра будет дело до Бальзака? Кому завтра будет дело до Дюма? – печально думал он.

И – словно одного траура было недостаточно для того, чтобы усилить завороженность Александра небытием, – в это же самое время приходит известие о смерти Луи-Филиппа, находившегося в изгнании в Англии. Дюма не испытывал ни малейшего сочувствия к этому властному и вместе с тем непостоянному королю, но, как и в случае с Бальзаком, счел себя обязанным присутствовать на похоронах. Воспоминание о милом Фердинанде Орлеанском и благодарность, которую он неизменно испытывал по отношению к герцогу де Монпансье, заставляли его отдать последний долг тому, кого его враги прозвали «королем-грушей». Из любви к сыновьям он, так и быть, отдаст последний долг отцу!

Бросив работу, Александр сел в поезд, идущий в Кале, и назавтра, в десять часов утра, был в Лондоне. Посещение Клермона, где помещалась резиденция королевской семьи в изгнании, его разочаровало. Дюма позволили расписаться в книге соболезнований, но никто из официальных лиц не снизошел до того, чтобы его принять. Дети усопшего не могли простить Дюма того, что он, после того как прославил добродетели конституционной монархии, снова сделался республиканцем. А то, что он поддержал Луи Наполеона, лишь усугубляло его вину. Желая утешиться после оказанного ему холодного приема, Александр посетил могилу Байрона и нанес визит леди Холланд, которую знал в Париже и которая вела свое происхождение от Марии Стюарт. Он застал знатную даму в парке, увлеченной… чтением «Виконта де Бражелона» – ну что ж, это была неплохая компенсация обычного непонимания, с которым относятся к нему сильные мира сего!