Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Виктор Гюго — Адель Гюго:

«Я веду монашеский образ жизни. У меня в номере узенькая койка. Два соломенных стула. Камина нет. Мои расходы в общей сумме составляют три франка пять су в день…».

Писать об этом ему доставляло удовольствие. Упоительное смирение. «Ныне я занимаю самое скромное место, меня уже с него не сбросят». 14 декабря прибыла Жюльетта; Гюго поджидал ее под навесом в таможне, она привезла его рукописи.

Жюльетта сознавала, что отныне ее окружает ореол героической преданности и не было теперь рядом враждебно настроенной супруги Гюго; кажется, наступил наконец день заслуженного и полного искупления грехов: «Дело в том, что я действительно счастлива, на меня ниспослано благословение, я имею право жить под ярким солнцем любви и преданности…»

Нет, она ошибалась; и для изгнанников существовал этикет. Великому Изгнаннику не полагалось жить с любовницей, и несчастная Жюльетта должна была поселиться без него у своих друзей Лютеро. Она безропотно переносила жестокую обиду.

«Ничем не жертвуй ради меня, если это вызывает у тебя какое-либо огорчение или угрызения совести. И жизнь моя, и смерть всецело принадлежат тебе… Обещаю тебе, мой несказанно любимый, что ты больше не услышишь от меня горьких упреков».

Она клялась, что их отношения будут идти в рамках, определенных ее возлюбленным, какими бы тесными они ни были.

«Я хочу быть тебе верным другом, нежным, преданным, смелым, как мужчина, по-матерински заботливым, бескорыстным, ничего не требующим как ушедший из жизни человек».

Самоотверженность супруги никогда не достигала таких высот.

С первых же дней Жюльетта принялась «за переписку». Святой гнев, «неистовое желание засвидетельствовать» то, что произошло, поглощало мысли Гюго и должно было излиться… Он решил «заставить трепетать медную струну», стать олицетворением возмущенной совести Франции, «человеком долга». Прежде всего нужно было написать очерк о 2-м декабря (позже названный «История одного преступления»). Он начал писать эту книгу на следующий день после приезда в Брюссель. Изгнанники потянулись в Бельгию. Каждый из них делился с ним своими воспоминаниями. В гостинице его соседом оказался депутат Версиньи, вместе с которым он начал сопротивление перевороту. 19 декабря в Брюссель приехала Адель, для того чтобы получить указания от мужа. Он поручил ей выслать ему из Парижа по подложным адресам и на вымышленные фамилии брошюры и документы. Александр Дюма-отец, бежавший от своих кредиторов в Брюссель, обязался организовать пересылку писем. Своим детям и жене Гюго проповедовал бережливость. Он считал себя разоренным. Ему нравилось говорить об этом. Премьер-министр Бельгии Розье преподнес ему в дар рубашки, он взял их. Несомненно, «господин Бонапарт», включивший его в официальный список изгнанных, мог бы конфисковать его имущество — как движимое, так и недвижимое. Но этого не было сделано. Адель легко получила гонорар своего мужа через Общество литераторов и даже его жалованье академика (тысяча франков в год). Правительство не хотело выставить себя на посмешище преследованием великого поэта. Его жена без особого труда перевела ему триста тысяч франков ренты, которую он, как заботливый отец семейства и осторожный капиталист, тотчас же превратил в акции Королевского банка Бельгии. В то время эта система сбережений была новой, о ней сообщил Гюго бургомистр Брюсселя Шарль де Брукер, навещавший его почти каждый день; он-то и сказал доверительно одному своему другу: «Гюго не так беден, как хочет казаться… Он пустился в плавание не без запаса сухарей. Как мне известно, у него кое-что есть в кубышке».

Однако своей жене Гюго писал: «Мы бедны, нужно достойно пройти путь, который, возможно, будет коротким, но может быть и долгим. Я ношу старые ботинки и старый костюм, в этом нет ничего особенного. Ты претерпеваешь лишения, даже страдания, часто крайнюю нужду; это не так легко, потому что ты женщина и мать, но ты это делаешь, не теряя присутствия духа и благородства…» Многие потешались над этой нуждой на груде золота, над тем, что ее обладатель торгуется с сыновьями, ассигнуя им деньги на карманные расходы (Франсуа-Виктор получал всего лишь двадцать пять франков в месяц), над «жалкой койкой» владельца акций банка. Это поведение поэта объясняли тремя причинами. Первая причина: Гюго тосковал о прежней своей бедности; ему, знаменитому писателю, все вспоминались молодые годы, мансарда на улице Драгон, ему хотелось восстановить атмосферу юности и лишить себя роскоши, к которой у него не было любви в сердце. В конце декабря он переехал из гостиницы в дом № 16 на Гран-Пляс, где он снял комнату почти без мебели — там стояли диван, стол, зеркало, чугунная печка и шесть стульев. Он платил за нее сто франков в месяц и питался лишь один раз в день; Жюльетта (бюджет которой составлял сто пятьдесят франков в месяц) находила, что он исхудал, и заставляла свою служанку Сюзанну подавать ему каждое утро чашку шоколада… Вторая причина: он хотел жить лишь на получаемые доходы, не прикасаясь к деньгам, лежащим в банке, для того чтобы после своей смерти обеспечить жену и детей, так как им самим не заработать на жизнь. (Он обещал быть щедрее, когда сможет продать рукописи.) Третья причина: для переговоров с бельгийскими и английскими издателями ему захотелось показать, что он в них не нуждается, что он способен жить на тысячу двести франков в год. Но все это свидетельствовало о том, что у него было инстинктивное стремление к бережливости, к тому, чтобы в его бюджете доходы превышали расходы и создавались накопления, гарантирующие обеспеченность; эти черты, несомненно, были у Гюго, их нельзя отрицать, но нельзя и осуждать его за них.

В Париже Адель вела себя как достойная супруга изгнанника. Она больше гордилась политической деятельностью мужа, чем его славой поэта. Верные друзья навещали ее, сочувствовали и восторгались отвагой, проявленной Гюго на улицах, когда он боролся против государственного переворота.

Адель — Виктору Гюго:

«Республиканцы удивлены. Они говорили: Гюго, несомненно, человек прогресса, блестящий оратор, великий мыслитель, но можно ли ожидать, что он станет человеком действия в решающую минуту? Некоторые сомневались в этих твоих качествах. Теперь, после серьезного испытания, они восхищены тобой и сожалеют, что у них были сомнения». Так же как и Гюго, она находила утешение в том, что вела себя благородно: «Жизнь моя жестоко омрачилась, сердцу больно, что ты изгнан, что сыновья мои и друзья в тюрьме, и все же я не падаю духом. То, что меня печалит, преходяще. То, что составляет мои истинное счастье, навсегда принадлежит мне».