Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Инциденты такого рода надолго портили ей настроение, но в то же время заряжали её энергией.

Так как я часто брал интервью на радио, я привык автоматически кивать в ответ во время рассказов миссис Прокофьев, пока плёнка крутилась, довольно часто вставляя „да“, „нет“, „угу“ и тому подобное, что я собирался убрать в дальнейшем из записи. Во время одного из сеансов нашей работы она вдруг сердито сказала: „Перестаньте же кивать головой! У меня от этого уже голова кружится!“ Мои объяснения нисколько не интересовали её. На одной из плёнок, наверное, слышны эти её слова.

Я до сих пор смеюсь, вспоминая инцидент, случившийся во время моих последних рабочих встреч с ней. Ей хотелось пойти на концерт Парижского оркестра под управлением Карло Марии Джулини, но она сказала, что не хочет идти одна и спросила, не составлю ли я ей компании. Я охотно принял её предложение; она позвонила в оркестровый оффис, представившись как „вдова Прокофьева“ – постоянный основный её козырь – и попросила бесплатные билеты, которые тотчас были ей обещаны. Она желала ехать на автобусе, но на улице стоял холодный дождливый ноябрьский вечер, и надо было сделать по меньшей мере одну пересадку, чтобы с улицы Рекамье в Седьмом округе доехать до Зала Гаво в восьмом, на другой стороне Сены. Я предложил взять такси. „Пустая трата денег“, – заявила она. Я предложил заплатить. „Чушь! Мы поедем на автобусе.“

– А вы знаете, где автобусная остановка? – спросил я.

– Как-нибудь найдём.

Мы вышли под проливной дождь, и я начал искать нужную остановку на пересечении Бульвара Распай с улицей Бабилон и улицей Севр, не имея представления о том, как выбрать самый короткий путь.

– Господи! Какая ужасная погода, – сказала миссис Прокофьев, когда я вернулся к ней. – Нельзя ли нам взять такси?

Это было не так-то просто, учитывая характер погоды, но наконец мне удалось остановить машину. Я открыл перед ней дверцу.

– САДИТЕСЬ ПЕРВЫЙ! – почти прорычала она. – Может быть, вы думаете, что это Я буду елозить по сиденью?

– По правде говоря, я собирался обойти машину и сесть с другой стороны, – сказал я, скользя по заднему сидению.

Такси поехало и после двух – трёх минут молчания миссис Прокофьев сказала:

– Я себя плохо вела, да?

Я улыбнулся, отчасти потому, что я её уже простил. ‹…›

Что в самом деле очень печально, это то, что когда Лина Любера Прокофьева умерла в начале 1989 года в возрасте 91 года, она так и не нашла никого, с кем сумела бы привести в исполнение свой проект. Нам остались всего лишь разрозненные фрагменты того, что могло бы стать поучительным и ярким описанием замечательного слоя культурной истории двадцатого столетия».

Бонн, 1988–1989 По рассказу Святослава Сергеевича:

– В 1988 году Лина Ивановна отправилась из Парижа в Германию, в Бонн, погостить две-три недели у своей подруги, Нормы Санчес, мексиканки с ацтекским профилем, и поселилась в её доме. Норма с мужем снимали домик на окраине Бонна, на берегу Рейна, туда они и пригласили маму. У Нормы было много общего с мамой, она знала много языков, и испанский, и немецкий. Её мужем был преуспевающий бизнесмен. Норма работала, по-видимому, при консульстве или при посольстве, устраивала прекрасные мексиканские выставки.

В последние годы жизни Лины Ивановны Норма близко дружила с ней. Трудно сказать, где и когда они познакомились. По словам Святослава Сергеевича их помимо всего прочего объединяла испанская основа, язык: они говорили между собой по-немецки, по-испански и по-английски. Норма, такая маленькая, хрупкая, но очень активная, видимо, с большими организаторскими способностями, успешно курировала мексиканскую выставку. Там были и народные промыслы, и авторские материалы.

– Когда мама почувствовала себя плохо, – продолжает Святослав Сергеевич, – её положили в больницу в Бонне. Видимо, ей было очень плохо, потому что нам прислали заверенную телеграмму как полагается в России, с тем чтобы мы приезжали: она в плохом состоянии. И мы довольно оперативно пошли в ОВИР, нам в тот же день дали разрешение, Наде и мне. Приехав, мы поселились в домике Нормы. На следующий день по приезде поехали навещать маму. Она была в сознании, в общем относительно ничего. Мы жили у Нормы, почти каждый день ездили к маме, и ей даже чуть-чуть лучше стало. Тут и Олег подъехал, и решили перевезти её в Англию, – хоть они и были с Нормой хорошо знакомы, но всё же нагрузка и ответственность были слишком велики.

Мама была тяжело больна, но находилась в сознании. Мы разговаривали, ежедневно в течение двух недель приходили к ней. И наши посещения совпали с её днём рождения. Там в больницах дни рождения обязательно отмечаются, её одели в белое платье и даже выделили маленькую гостиную, перевезли туда, усадили в кресло, рядом стоял столик с телефоном, ей начали звонить из разных стран, из Франции, из Америки, из Москвы, и она, находясь в полной форме, отвечала всем на разных языках, потом стали подтягиваться и гости, – недалеко, в Кёльне шёл в это время «Огненный ангел», артисты пришли чокнуться с ней, и все поражались, насколько свободно она говорит и переключается с языка на язык. Так что получился настоящий день рождения, человек тридцать пришли.

Мама – опытная женщина, так что провела всё это на высоте, у неё с головой-то было всё в порядке, опасность находилась в опухоли в районе желудка, к которой, по словам врача, нельзя было подобраться, но она развивалась медленно. День рождения был в октябре, а скончалась она в январе уже в Лондоне.

Она находилась в отдельной палате, там висела репродукция, пейзаж. И чтобы отвлечь больного, картину часто меняли. Гостей пускали всегда. И тут, кстати говоря, Наде[110] пришла прекрасная мысль расспросить маму подробности о её родителях, и мы тогда о многом её расспросили.

Было и ещё одно мероприятие. Жена Сергея Олеговича Астрид – немка, её отец – ювелир, а мама – увлечённая антропософка. Она очень активная женщина, и вдруг она говорит, что у них есть знакомый виолончелист, и когда он узнал, что здесь сейчас находится вдова Прокофьева, ему захотелось сыграть ей сонату, которую он сейчас разучил. Мама согласилась, и он пришёл в ближайший день. Громоздкая виолончель с её мощным звуком. выглядела в палате очень странно. Мама, мне кажется, не знала этой сонаты, и ей было лестно, с одной стороны, а с другой, она была несколько ошарашена. Как он ни старался играть мягко, всё равно это было (не нахожу слова) – чуждо для палаты. Но, он был в общем удовлетворён, что сыграл для вдовы Прокофьева, не каждому случается такое пережить. Это не был профессионал, студент из заканчивающих.