Максим Чертанов - Диккенс

Тур закончился большим количеством чтений в Бостоне и Нью-Йорке; 18 апреля Диккенс должен был обратиться к нью-йоркской прессе на банкете, данном в его честь. Когда он одевался, нога была такой распухшей и так болела, что они с Долби решили, что никакую обувь надеть невозможно и придется ему идти на костылях, с закутанной ногой. Все же он смог подняться по лестнице и произнести речь, которую все хотели услышать: как в Штатах стало хорошо, как чудно его принимали, и обещал прилагать текст этой речи к каждому переизданию его книг об Америке. «Пусть нашу планету расколет землетрясение, сожжет комета, покроют ледники, заселят полярные лисы и медведи — все будет лучше, чем видеть, как снова поднимутся друг против друга две великие нации, с такой отвагой сражавшиеся за свободу — каждая в назначенный ей час, каждая по-своему — и добившиеся победы!» 22 апреля он отплыл в Ливерпуль. За 20 недель он выступил 76 раз, израсходовав около 13 тысяч фунтов и получив более 20 тысяч чистого дохода.

1 мая Диккенс прибыл в Ливерпуль и таинственно исчез, появившись в Гэдсхилле лишь 9 мая: вероятно, всю неделю был у Эллен, так как известно, что она накануне вернулась из Флоренции. Он удивил всех, кто боялся, что он вернется полным инвалидом. Еще в море ему стало лучше, он выходил на палубу, и пассажиры даже просили его выступить, получив, впрочем, ответ, что лучше уж он набросится с ножом на капитана и его закуют в цепи. Он загорел, был румян и выглядел отлично. Форстеру: «Кейти, Мэйми и Джорджина ожидали катастрофы и были потрясены… Мой доктор обезумел, увидев меня после возвращения. „О господи! — сказал он. — Помолодел на семь лет!“».

Дома он обнаружил перемены: прошла наконец вторая парламентская реформа. Была она довольно противоречивой: 30 из 53 мандатов, отобранных у очередных «гнилых» местечек, достались графствам, остальные — городам; в итоге большие промышленные города по-прежнему давали ничтожное число депутатов — 34 из 560. Зато расширился избирательный ценз: если дом был обложен налогом в пользу бедных (а таких домов было много), право голоса получали все наниматели небольших квартир, которые его вносили (ранее они уплачивали налог через посредство домохозяина, и только он считался налогоплательщиком и избирателем). Правда, избиратель обязан был жить на одном месте в течение года — это сильно ограничивало сезонных рабочих и мобильную молодежь. И все же количество избирателей в городах возросло на 825 тысяч, то есть почти удвоилось. И первые же парламентские выборы 1868 года принесли крупный успех либеральной партии, во главе которой стоял Уильям Гладстон.

Все это было превосходно, и Диккенс радовался, писал знакомому австралийскому чиновнику Уильяму Расдену (немного опекавшему его сына Альфреда): «Множество людей, принадлежащих к среднему классу, которые прежде голосовали редко или не голосовали вообще, будут голосовать теперь, и большая часть новых избирателей будет в общем относиться к своим обязанностям более разумно и будет более серьезно стремиться направить их к общему благу, нежели самоуверенная публика, распевающая „Правь, Британия“, „Наша славная старая англиканская церковь“ и иже с ними», — но дома дела шли не очень гладко. Еще более эксцентричная, одинокая Мэйми, стареющая и болеющая Джорджина, Кейт на грани развода; шестнадцатилетний Плорн, окончивший сельскохозяйственный колледж, казался абсолютно ни к чему не пригодным, кроме просто физического труда: мог подковать лошадь, даже немного плотничал. Альфред, кажется, устроился на своем овечьем ранчо неплохо, и Плорна было решено отправить к нему. Чарли, работавший в «Круглом годе», справлялся плохо, вдобавок незаменимый верный Уиллс получил ранение на охоте, стал инвалидом и был вынужден временно оставить работу. Сидней, теперь чиновник в Королевском флоте, был блестящ, но повторял судьбу своего деда: делал одни долги за другими, несколько раз отец выручал его, затем прекратил и помощь, и общение.

Клэр Томалин: «Сидни был отброшен, как Уолтер, когда стал делать долги, и брат Фред, когда он стал слишком неприятным, и Кэтрин, когда она поступала против его желания. Как только Диккенс прочерчивал линию, он становился безжалостен… Почему Чарли все прощалось, а Уолтеру и Сиднею нет? Потому что Чарли был дитя его юности и его первого успеха, возможно. Но все его сыновья сбивали его с толку, их неприспособленность и отсутствие талантов пугали его: он рассматривал их как длинную цепочку собственных копий, каждая из которых вышла хуже предыдущей. Он негодовал на них за то, что они выросли в комфорте, когда он сам из бедности проложил себе дорогу, и потому он отталкивал их; и все же он был человеком, нежное сердце которого вновь и вновь проявляло себя в отношениях с бедными, нуждающимися, детьми других людей». Было, правда, среди сыновей одно исключение — Генри, умница, упорный ребенок и целеустремленный юноша. Но почему-то отец всегда относился к его успехам скептически.

Почти сразу после возвращения Диккенс начал готовиться к очередному — он сразу решил сделать его прощальным, сколько бы еще лет ни предстояло прожить, — гастрольному туру, который они с Долби запланировали на октябрь. Летом он принимал в Гэдсхилле Лонгфелло и прикупил еще 28 акров земли — хотел оставить детям и внукам (в первую очередь Чарли) как можно больше недвижимости. Руководил «Круглым годом» — тут его рука ничуть не ослабела, и тираж, упавший в его отсутствие, поднялся вновь. Сам, правда, писал редко: негодовать о политике уже устал, занимался больше частными вопросами. Джону Паркинсону, государственному чиновнику, часто сотрудничавшему в «Круглом годе», 4 июня: «В парламент внесен небольшой законопроект о предоставлении замужней женщине права распоряжаться своим собственным заработком. Я очень хотел бы выступить — в разумных пределах — в защиту женского пола и упомянуть о лишениях, на которые теперешний запрет обрекает женщину, связанную с пьяным, распутным и расточительным мужем… мы отлично знаем, что этот законопроект не пройдет, но разве разумно и справедливо отказываться от возможности хотя бы частично исправить зло, проистекающее из нашего закона о браке и разводе? Допустим, то, что епископы, священники и дьяконы говорят нам о святости брака, нерасторжимости брачных уз и т. д. и т. д., правда. Допустим, все это направлено к общему благу, но разве не могли бы и не должны были бы мы в случае, подобном этому, помочь слабой и обиженной стороне?»

Здоровье его поправилось, нога влезала в сапог или ботинок (специально сшитый), и ходил он почти не хромая, но пошаливало сердце, периодически возникали невралгические боли в лице. Нервы его так и не пришли в порядок после железнодорожной катастрофы. К де Сэржа, 26 августа: «У меня до сих пор бывают внезапные приступы страха, даже когда я еду в двуколке, — беспричинные, но тем не менее совершенно непреодолимые. Прежде я с легкостью правил экипажем, запряженным парой лошадей, в самых многолюдных кварталах Лондона. Теперь я не могу спокойно ездить в экипаже по здешним сельским дорогам и сомневаюсь, смогу ли когда-нибудь ездить верхом… Единственную здешнюю новость Вы знаете не хуже меня, а именно, что страна гибнет, что церковь гибнет, и обе они так привыкли гибнуть, что будут превосходно жить дальше…»