Юрий Гальперин - Воздушный казак Вердена

— Так давайте съездим к Михаилу Васильевичу. Вы фотографию подарите, о Славороссове расспросим.

— Отличная идея, — обрадовался Смирнягин, — я-то сам не решился бы его беспокоить.

На следующий день прямо с утра мы вдвоем поехали в подмосковное село, где на берегу озера Бисерное жил на даче первооткрыватель советских северных трасс.

Михаил Васильевич обрадовался встрече со старым сослуживцем. Высокий, с копной седых волос, он горевал, что годы берут свое, трудно стало ходить, но живой интерес ко всему происходящему не покидал ветерана.

— Больно не хочется от жизни отставать. А за карточку спасибо… Удружили… Полина, — позвал он жену, — смотри, каким я был молодым…

Потом заговорили о Славороссове:

— Настоящий русский самородок… Хотя при мне он уже не летал, иногда потихоньку подлетывал, — подмигнул Водопьянов.

Наверное, он и сам грешил этим после запрета врачей. Летчики знают — сердце не сердце, а за штурвал подержаться тянет, летать нельзя разучиться, это остается на всю жизнь, выработанный рефлекс.

Когда я сказал ему об этом, Водопьянов согласно кивнул головой:

— Все мы грешим, если возможность есть. Как отказать? А теперь уже все… И Славороссов переживал, видно было. А человек он геройский, точно.

Михаил Васильевич потрогал рукой большой шрам на лбу — след байкальской катастрофы…

— Верно говорят, история авиации кровью летчиков написана. Тот же Славороссов… На чем летал… Да и мы начинали без связи, без радио, приборов с гулькин нос… Чутьем больше. Ну и расшибали лбы. Я, можно сказать, трижды рождался.

Водопьянов снова взял фотографию.

— Ну вот этот бедолага «Конек-горбунок». Его же сами собирали из деталей самолетов самых разных, что были под рукой.

Первую машину сложили в 1923 году. И знаете, получился хороший, устойчивый самолет, больше ста двадцати километров давал. Тридцать штук всего сделали. От бедности, конечно, но послужил «Конек» хорошо. Летчиков учили, потом для сельского хозяйства приспособили, поля опыляли… Вот ведь время какое было.

А случай этот помню, как у Иванова винт оторвало. Славороссов осмотрел, ставьте, говорит, новый мотор, усталость металла, вот и рвануло, «Фиаты» тогда были, тоже все сроки перерабатывали. Инженер Славороссов был каких мало, все понимал. Я у него большую школу прошел, с благодарностью вспоминаю. Он, знаете, и летчикам помогал, особенно молодым. Да все так деликатно скажет, ошибку разъяснит, посоветует… Настоящий летчик и с земли все увидит, все подметит, что не так… Очень хорошо, что вспомнили его, нельзя таких людей забывать… пионеров авиации русской. Возвращаясь из Купавны, мы говорили с Евгением Павловичем о Водопьянове, о судьбе Славороссова.

— А куда он из Москвы уехал? Меня тоже ведь перевели, так и не знаю.

— В Среднюю Азию, возглавлял там техническую службу Добролета. Потом послали главным инженером авиационного завода, вернулся в Москву и преподавал в Высшем техническом училище имени Баумана, в авиационном институте лекции читал…

Как-то в этом институте Славороссов беседовал с заведующим кафедрой — крупным специалистом в области самолетостроения. Неожиданно в кабинет вошел смуглый поджарый человек и еще с порога произнес:

— Простите, ворвался, не позвонил, но…

— Роберт Людвигович! — обрадовался и изумился, одновременно хозяин кабинета, выходя ему настречу. — Вот не ожидал!..

— Одна важная консультация… — И вошедший бросил взгляд в сторону Славороссова, ясно показавший, что он тут лишний.

Профессор несколько смутился необходимостью попросить Харитона Никаноровича оставить их вдвоем, но тот уже поднялся с кресла:

— Я потом зайду, у меня сегодня много дел в институте.

— Одну минутку, — удержал его профессор, исправляя неловкость. — Роберт Людвигович, я рад случаю представить вам одного из старейших и замечательнейших русских авиаторов, имя которого вам должно быть знакомо — Харитон Никанорович Славороссов.

— Славороссов? — стремительно повернулся к нему гость. — Славороссов?.. — И с неподдельной радостью стал трясти протянутую ему руку. — Славороссов…

Харитон Никанорович даже смешался от этого непонятного, бурного проявления чувств. Изумление было написано и на лице профессора.

— Это судьба моя! — еще более озадачил обоих темпераментный посетитель. — Вы помните Фиуме, белый «блерио», полет над морем?.. Самый первый день… Вы показывали самолет губернатору и разрешили сесть в кабину его сыну… А? Помните?..

— Неужели это вы?!

— Я, я! Дорогой товарищ Славороссов!.. Какая встреча… Мы должны обязательно разговаривать, много, долго… Дайте ваш телефон… Как жалко, срочное дело… Буду звонить…

Славороссов записал на бумажке номер своего телефона, простился с Робертом Людвиговичем и вышел из кабинета. Как ни был взволнован необычной встречей, так живо вернувшей его к воспоминаниям о далекой юности, Харитон Никанорович терялся в догадках: «Кто же он теперь? Выходит, с авиацией связан. Вот ведь и в институте его знают, как своего встречают… Неужели в нашем КБ работает?.. Так он что, советский?.. Как по-русски говорит… Как же его фамилия?..»

Вопросов было множество, оставалось ждать обещанной встречи. Не очень скоро, но она состоялась. Славороссов в своих предположениях оказался прав: итальянский коммунист авиаконструктор Роберт Бартини после захвата власти фашистами бежал, скрываясь от ареста, и по решению Итальянской компартии был направлен в Советский Союз. Покидая Италию, он, как сказал Славороссову, дал клятву — сделать все возможное, чтобы «красные самолеты летали быстрее и выше черных». Действительно, большинство заданий, которые выполнял Бартини, были необычны. Начав работу в специальных конструкторских бюро, он со временем стал главным конструктором. Им созданы такие машины, как рекордный самолет «Сталь-6» и пассажирский «Сталь-7», дальний арктический разведчик «ДАР», сверхзвуковой истребитель Р с треугольным крылом, реактивный перехватчик Р-114, сверхзвуковой самолет-амфибия «Летающее крыло» и многое другое.

В последние годы жизни он написал автобиографическую повесть «Цепь», где имя Славороссова стоит в ряду первых, кто помог ему определить призвание и выбор пути.

Во время одной из встреч и воспоминаний об Италии неожиданно всплыло в разговоре имя Акашева, которого Бартини тоже знал.

Во время знаменитой Генуэзской конференции Акашева назначают экспертом по вопросам воздушного флота при советской делегации.

Ветеран Итальянской компартии, сенатор Умберто Террачини вспоминал о весне 1922 года: «Это было нелегкое время. К власти еще не пришел фашизм, но его приход обозначился явственно. Назревала схватка. Рим, Милан, Генуя тех времен были похожи на города, находящиеся в осаде. Рабочая гвардия охраняла фабрики и заводы.