Иван Лаптев - Власть без славы

Все понимали, что скоро дойдет очередь и до партийного аппарата, а здесь для любого реформатора было настоящее минное поле. Только-только еще пошли первые записки с предложениями сократить аппарат ЦК КПСС, изменить его функции, как Горбачев получил предупреждение в форме статьи Нины Андреевой, о которой подробно рассказано ранее. Все его действия по замене высших руководителей партии встречали достаточно активную общественную поддержку, но стоило ему взяться за аппарат, как в атмосфере что-то неуловимо изменилось — бюрократизированные партия и государство сумели быстро повлиять на народные настроения. Судите сами: если в сфере управления в Советском Союзе было занято около 17–18 миллионов человек, если у каждого семья 3–4 человека, то интересы какого огромного социального массива затрагиваются любой реформой аппарата! Причем это ведь в основном весьма активная и влиятельная часть населения, способная организовать и массовую реакцию на грозящую ей опасность. Поэтому, когда в октябре 1988 года в руководстве ЦК КПСС началось обсуждение конкретных мер по реорганизации партийного аппарата, вся наша номенклатурно-бюрократическая система была уже в круговой обороне. Думаю, с этого момента в народе и начало меняться отношение к «отцу перестройки».

О своей первой встрече с М. С. Горбачевым я уже рассказал в главе «Делаем первые «Известия"«. Но «плотно» поговорили мы значительно позже, уже осенью 1984 года, в Горках-10, где шла работа над новой редакцией программы КПСС. Мне кто-то позвонил, сообщив, что Горбачев хочет встретиться со всей программной комиссией, и я, отложив свои газетные дела, поехал на дачу М. Горького, она же — Горки-10. Горбачев приехал вместе с Лукьяновым, выслушал наши краткие доклады о предполагаемых «интеллектуальных вкладах» в новую редакцию программы, но, по-моему, без особого интереса. Хотя речь выдал, ссылаясь при этом на «рекомендации Константина Устиновича». Потом остался обедать с нами.

Мы оказались за столом напротив друг друга и разговорились о… комбайне «Дон». Горбачев тогда еще курировал сельское хозяйство и был очень увлечен этой машиной, рассказывал о ней со знанием дела. В свою очередь, и я имел об этом комбайне кое-какую информацию от своих корреспондентов, которые писали, что «Дон» слишком тяжел, его колеса сильно деформируют и уплотняют почву, на наших сырых полях он вязнет в пашне, а главное, что выпускается он без достаточного количества жаток. Жатки делали в Туле, мощности заводов были не согласованы, Ростов-на-Дону отгружал хозяйствам комбайны, а завод в Туле не мог обеспечить их жатками. Да и дорога была машина для наших полунищих колхозов и совхозов.

Горбачев слушал, спорил, иногда явно сердился, но разговаривать с ним было удивительно легко — схватывал любую мысль на лету. Он зорко приглядывался к членам нашей группы, мгновенно реагировал на разговоры, возникающие на разных концах стола. Прощаясь, сказал: «Ты мне записочку напиши по тем вопросам, о которых рассказывал». Явно не пропустил мимо ушей.

После его избрания Генеральным секретарем мы встречались часто — и на тех «посиделках», что он устраивал с главными редакторами, и по конкретным вопросам, порой совсем не уровня генсека. Всегда он был внимателен и ни разу не отказал в помощи, особенно когда возникали проблемы с цензурой.[50] Думаю, что он сам очень не любил цензуру и совсем не случайно назвал ее однажды «идеологическим КГБ». Понимая абсолютную необходимость обойти в своем общении со страной такой барьер и фильтр, как аппарат, до мозга костей впитавший охранительную идеологию, он совершенно закономерно и решительно двинул вперед политику гласности, добиваясь с ее помощью всемерного расширения социальной базы перестройки, пытаясь сделать ее заботой и целью широких народных масс.

Каждый, кто имел хотя бы небольшие представления об устройстве и реальных возможностях КПСС, о степени окостенелости ее структур, о всесилии ее аппарата, не мог не поразиться бесстрашию Горбачева в 1987–1989 годах. Он вступил в борьбу с такой махиной, что усилия его казались безнадежными. Романтизм интеллигенции, желание перемен, разделяемое многими научными, хозяйственными, советскими кадрами да и немалой частью самой КПСС, конечно, были на его стороне. Но корпоративные интересы номенклатуры, обладающей реальной властью, должны были неизбежно рекрутировать все больше людей в стан его противников. Знамя борьбы, поднятое, говоря словами В. В. Щербицкого, силами, которые стояли за Ниной Андреевой, больше уже не опускалось.

Горбачев использовал XIX партконференцию (см. главу «Даешь демократию!») как чрезвычайно сильный повод для начала практических шагов в реорганизации бюрократического аппарата. Его стали тактично предупреждать, что систему аппарата, складывавшуюся полвека, реформировать сложно, что только по партии речь идет о сокращении 700–800 тысяч человек, что в аппарате уже начались негативные явления — падение дисциплины, рост местнических настроений. Отмена для сотрудников отделов ЦК КПСС «лечебного питания» (т. е. пресловутой «авоськи»), излишеств в работе столовой и бытовом обслуживании вызвала настоящую ненависть к генсеку.[51] Возможно, хорошо понимая меру, а точнее — безмерность своей власти, Горбачев не понимал, недооценивал, что на деле-то эта власть измеряется силой аппарата, прежде всего партийного, что, разрушая номенклатуру, он выбивает опору из-под собственных ног, даже больше — рушит фундамент режима. Началась опаснейшая «игра с огнем».

Было ясно: если идеологическая атака на перестройку не удалась, обязательно появятся другие формы борьбы. И они не заставили себя ждать.

В конце марта—начале апреля 1989 года Горбачев отправился с визитами на Кубу и в Англию. «На хозяйстве» остался Е. К. Лигачев. На юге, в Грузии, назревали события, которые не расследованы до сих пор, хотя комиссии для этого создавались десятками…

Егор Кузьмич в своей книге «Предостережение» пишет, что только 7 апреля из сообщения В. М. Чебрикова узнал о том, что «плохо у нас дело в Тбилиси».[52] Видимо, память подводит… Дело в том, что я участвовал в совещаниях у него в кабинете по поводу обстановки в Тбилиси по меньшей мере трижды. И телеграммы от Д. И. Патиашвили, первого секретаря ЦК КП Грузии, поступали не отдельно Чебрикову, а всему руководству ЦК КПСС.

Это были особые, только несколько раз виденные мною телеграммы, второй раз они придут из Вильнюса перед известными событиями там. Оказалось, что вдобавок по всем системам связи, которыми она пользовалась, КПСС имела еще одну, собственную, систему. Где-то в подвалах региональных партийных комитетов таились аппараты шифрованной телетайпной связи, установленные еще чуть ли не в сталинские времена. Для приема сообщений с этих аппаратов существовали особые бланки, изготовленные на фабрике «Гознак» по той же технологии, что и бумажные деньги. Поверху проглядывала, как тиснение, надпись «КПСС», ниже набивалась разметка — перечень лиц, которым полагается знакомиться с текстом телеграммы.