Альберт Шпеер - Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Я всегда думал, что самое ценное человеческое качество – умение трезво оценивать реальность и не тешиться иллюзиями. Но когда я оглядываюсь на свою жизнь, включая и годы тюремного заключения, то не могу найти ни единого периода, когда был бы полностью свободен от заблуждений.

Уход в мир иллюзий – весьма заразная болезнь, свойственная не только функционерам национал-социалистического государства. Однако в нормальном обществе люди, предающиеся иллюзиям, подвергаются насмешкам и критике окружающих и быстро понимают свою несостоятельность. В Третьем рейхе, особенно в его высших кругах, некому было делать замечания, указывать на недостатки. Наоборот, любой самообман словно в кривых зеркалах искажался еще больше, создавая множество фантастических картин. В этих зеркалах и я видел лишь собственное, многократно отраженное лицо. Ничего постороннего, лишь однообразие сотен одинаковых лиц – моих собственных.

Каждый бежал от реальности по-своему. Геббельс, например, более трезво оценивал происходящее, чем, скажем, Геринг или Лей, но эти различия практически сводятся к нулю, если вспомнить, в каком ограниченном, оторванном от реальности мирке жили мы все – и мечтатели, и так называемые реалисты.

21. Гитлер осенью 1943 года

Все давние соратники Гитлера и его адъютанты отмечают, что в последний год он сильно изменился. И неудивительно, ибо за этот период Гитлер пережил сталинградскую катастрофу, беспомощно наблюдал за окружением четверти миллиона своих солдат в Тунисе и за тем, как стирались с лица земли немецкие города. Кроме того, он был вынужден одобрить решение военно-морского командования вывести подводные лодки из Атлантики, хотя именно на подводный флот возлагал огромные надежды. Гитлер, безусловно, сознавал, что в ходе войны наступил перелом, но реагировал как обыкновенный человек: пытался замаскировать разочарование и уныние наигранным оптимизмом.

В послевоенные годы Гитлер стал объектом изучения историков, но для меня он остается физической реальностью, я ощущаю его присутствие, словно он до сих пор жив. Между весной 1942-го и летом 1943 года Гитлер временами пребывал в подавленном состоянии, но затем вдруг преображался и даже в самых безнадежных ситуациях выражал уверенность в конечной победе. Я почти не припоминаю никаких его замечаний о более поздних катастрофических событиях, хотя они были бы вполне уместны. Неужели он так долго и успешно убеждал себя в победе, что теперь твердо верил в нее? Во всяком случае, чем неумолимее надвигалась катастрофа, тем непреклоннее он верил в безупречность своих решений.

Его ближайшие помощники замечали, что он становится все более замкнутым и неприступным. Все решения он принимал единолично. В то же время он явно терял гибкость ума и практически не предлагал новых идей. Как будто он двигался по заранее намеченному курсу и не находил сил изменить его.

Да и что он мог изменить? Превосходящие силы противников теснили его по всем фронтам. В январе 1943 года лидеры вражеских держав договорились потребовать от Германии только безоговорочной капитуляции. Вероятно, Гитлер был единственным немецким руководителем, который не питал никаких иллюзий относительно серьезности этого заявления. Геббельс, Геринг и некоторые другие любили поговорить о неразрешимых политических противоречиях между союзниками, а кое-кто надеялся, что Гитлер найдет какое-нибудь политическое решение и спасет Германию. В конце концов, разве не он с кажущейся легкостью развивал успех – от оккупации Австрии до пакта о ненападении с Советским Союзом, – изобретая все новые хитроумные уловки? Правда, теперь на оперативных совещаниях он все чаще восклицал: «Не обманывайтесь! Пути назад нет. Мы можем идти только вперед. Мы сожгли за собой все мосты». Таким образом, как в полной мере выяснилось на Нюрнбергском процессе, Гитлер лишал свое правительство возможности пойти на какие бы то ни было переговоры.

Как я полагал в то время, одной из причин столь резких перемен в характере Гитлера был постоянный стресс, в котором он находился. Он работал в непривычном режиме. С самого начала Русской кампании он уже не мог отвлекаться от государственных дел, чередуя периоды бурной деятельности с долгим бездельем. Если в прошлом он ловко заставлял работать других, то теперь взваливал все больше на себя. Чем больше приходилось ему работать, тем строже он относился к себе, но дисциплинированность шла вразрез с его характером и неизбежно отражалась на качестве его решений.

Правда, и до войны у него, бывало, проявлялись признаки переутомления от работы: временами он предпочитал откладывать принятие важных решений, выглядел рассеянным, разражался нудными монологами или, наоборот, произносил лишь «да» или «нет». В такие моменты невозможно было понять, следит ли он за темой разговора или погружен в свои мысли. Однако после нескольких недель, проведенных в Оберзальцберге, он обычно выглядел отдохнувшим. Его глаза становились ярче, реакции адекватнее, и он снова с удовольствием брался за государственные дела.

В 1943 году близкое окружение часто убеждало его взять отпуск, и иногда он на несколько недель или даже месяцев уезжал в Оберзальцберг[187]. Однако, несмотря на перемену места, его распорядок не менялся. Поблизости неизменно маячил Борман, представлявший на рассмотрение фюрера бесконечные незначительные вопросы. Не иссякал и поток посетителей: Гитлера осаждали гауляйтеры и министры, не имевшие доступа в Ставку. И в Оберзальцберге ежедневно проводились длительные оперативные совещания; весь штабной персонал переезжал вслед за Гитлером. Когда мы выражали тревогу по поводу его здоровья, Гитлер часто говорил: «Вам легко давать советы, но я просто не могу взять отпуск. Я никому не могу передоверить решение военных вопросов даже на сутки».

Военные из окружения Гитлера с юности привыкли к каждодневному труду и не понимали, что он переутомляется. И Борман, казалось, не сознавал, что требует от Гитлера слишком многого. К тому же Гитлер пренебрегал тем, что непременно должен сделать руководитель любого предприятия – назначить квалифицированных заместителей на важных направлениях работы. Гитлер не располагал ни компетентным исполнителем по энергичному руководству вооруженными силами, ни толковым командующим сухопутными войсками. Он забыл о правиле, которого строго придерживался прежде: чем выше положение человека, тем больше у него должно быть свободного времени.

Переработка и изоляция в ставках привели его в особое состояние. Он пребывал в умственном оцепенении, постоянно язвил и раздражался. Прежде он принимал решения с поразительной легкостью, теперь же словно выдавливал их из своего изнуренного мозга[188]. Как бывший яхтсмен я был знаком с синдромом перетренировок. Я помню, как мы тупели и становились раздражительными, мы гребли как автоматы, уже не мечтая о передышке, и хотели лишь тренироваться и тренироваться. Чрезмерное интеллектуальное перенапряжение также может привести к подобным результатам. В тяжелые дни войны я сам замечал за собой, как мой мозг продолжает механически работать и принимать решения, хотя я с трудом воспринимаю свежую информацию.