Пу И - Последний император

Говорили, что это делается так же, как в японском императорском доме.

Точно по такому же японскому образцу оформлялись уголки с моим портретом. Мою фотокарточку называли "императорское изображение", затем это название заменили более благозвучным, привычным для японцев, средним между японским и китайским словом "правдивый портрет императора". Мой портрет, согласно распоряжению, висел в каждом учреждении, школе, военных и прочих организациях на определенном месте. В учреждениях — в зале для заседаний, в школах — в кабинете директора, где устраивалось некое подобие алтаря, которое отгораживалось занавеской, за которой висел мой портрет и манифест. Каждый, кто входил в эту комнату, должен был обязательно поклониться в сторону моего портрета. В частных домах хотя и не было особого распоряжения о том, что следует вешать портрет императора, но Ассоциация содействия в обязательном порядке распространяла фотографию, на которой я был снят с Вань Жун. Это идолопоклонство воспитывалось главным образом в армии и школах, здесь каждое утро на линейке два раза отбивали "поклон издалека": один поклон — в сторону Востока, где находилось "жилище императора" (то есть в Токио); другой — в направлении города Чанчунь, где был дворец "императора Маньчжоу-Го". Кроме того, в день провозглашения императорского указа должны были еще зачитывать этот указ. Относительно указов я еще скажу несколько слов ниже.

Существовали и другие церемонии, например упомянутый выше торжественный "выезд императора на осмотр своих владений", но о них я распространяться не буду. В общем, японские милитаристы очень серьезно относились к такого рода спектаклям. Насколько я понимаю, это делалось не только для того, чтобы воспитать в китайцах привычку к слепому повиновению и феодально-религиозную идеологию, но и для того, чтобы воспитать в таком же духе низшие слои японцев. Японская Квантунская армия несколько раз использовала меня, чтобы воодушевить своих чиновников и народ. Однажды, когда я был на угольных копях в фусине, японцы прислали своего десятника и попросили, чтобы я сказал ему несколько слов одобрения. Десятник был растроган до слез выпавшей на его долю "особой честью". Я же при всем этом ощущал свое императорское достоинство.

Самое ошибочное представление сложилось у меня в результате посещения Японии в апреле 1935 года, когда мне показалось, что я пользуюсь наибольшим авторитетом.

Фактически моя поездка в Японию была полностью устроена Квантунской армией, командование которой предложило мне нанести ответный визит японскому императору в знак благодарности за то, что он прислал брата с поздравлениями по случаю моего вступления на престол. К тому же мне следовало подать личный пример в деле укрепления "дружбы между Японией и Маньчжоу-Го".

Японское правительство организовало специальный комитет, состоявший из четырнадцати человек, во главе с государственным советником бароном Хаяси Гонсукэ и выслало для встречи линкор "Хие мару" и три военных судна. Для моей охраны были направлены три военных конвойных судна: "Байюнь" ("Белое облако"), "Цуньюнь" ("Густое облако") и "Боюнь" ("Легкое облако"). Во время моего отъезда из Даляня я инспектировал японские миноносцы "Тамама" 12-й и 15-й. В мою честь в Иокогаме состоялся воздушный парад, в котором приняло участие сто самолетов. Головокружительная встреча, благосклонный прием, который оказывали мне во время этой поездки, заставили меня написать следующие угоднические стихи:

Море — огромное зеркало.

Я далеко уезжаю.

Два государства навечно

Дружбой Восток укрепляют.

На четвертый день своего путешествия я наблюдал военные учения семидесяти кораблей и в промежутках между приступами морской болезни сочинял стихи:

В путь тысячеверстный корабли плывут,

Волны зеленые с небом смыкаются,

Горы высокие за морем встают,

Реки глубокие к морю текут.

Но не пленяться природы красотами,

Путь мой предпринят иными заботами —

Чтоб меж двумя государствами нашими

Дружба осталась навек непогашенной.

Одним словом, еще не приехав в Японию, я уже в пути получил массу почестей. Меня глубоко потрясло могущество Японии, и я решил, что это — выражение искреннего уважения и искренней помощи мне и что все прошлые неприятности лишь недоразумение.

Я прибыл в Токио. Император Хирохито сам приехал на вокзал встречать меня и устроил банкет в мою честь. После моего посещения императора он нанес мне ответный визит. Я принял старых политических деятелей Японии и влиятельных чиновников, выслушал их поздравления. Вместе с Хирохито присутствовал на военном параде. Я посетил храм императора Мэйдзи, навестил в госпитале сухопутных войск раненых солдат и офицеров, получивших ранение в агрессивной войне с Китаем. Я побывал с визитом у матери императора Хирохито и льстиво заверил ее в своем уважении. Японские газеты рассказывали о том, как во время прогулки, когда мы поднимались на холм, я поддерживал японскую императрицу и якобы делал это с таким же чувством, как тогда в Чанчуне, когда помогал моему отцу подниматься по лестнице. В действительности я никогда не помогал своему отцу; если спросить меня, с каким чувством я помогал матери Хирохито, то, откровенно говоря, делал это только из лести. В день отъезда брат Хирохито провожал меня на вокзал. В своей прощальной речи он сказал:

— Ваше величество, ваша поездка в Японию — большой вклад в дело укрепления дружбы между Японией и Маньчжоу-Го. Император выражает большое удовлетворение этим. Прошу ваше величество, возвращаясь на родину, увезти с собой твердую уверенность, что дружба Японии и Маньчжоу-Го станет еще крепче. Я верю в это!

Я льстиво ответил:

— Я очень благодарен семье японского императора и вашему народу за торжественный прием и горячую встречу. Я решил посвятить все свои силы укреплению вечной дружбы между Японией и Маньчжоу-Го и полностью уверен в том, что эта цель будет достигнута.

Перед посадкой на корабль я попросил государственного советника барона Хаяси передать мою благодарность императору и его матери. При этом глаза мои наполнились слезами. Хаяси тоже прослезился. Вспоминая об этом, я чувствую, что в тот момент нисколько не походил на китайца.

Прием, оказанный японским императором, еще больше вскружил мне голову; мне казалось, что с тех пор, как меня сделали императором, даже воздух стал иным. "Я и японский император равны, — думал я. — Положение императора в Японии такое же, как у меня в Маньчжоу-Го, и японцы смотрят на меня так же, как на своего императора".

В самом радужном настроении я вернулся в Чанчунь и сразу же опубликовал угоднический "Манифест к народу". Пригласил к себе нового командующего Квантунской армией Минами и выразил ему свои чувства. На следующий день, 29 апреля, я с радостью участвовал в торжестве, посвященном дню рождения японского императора Хирохито, а еще через день экстренным указом созвал всех чанчуньских чиновников, китайцев и японцев, занимавших должности выше второго класса, и поделился с ними своими впечатлениями от поездки в Японию. Я не согласовывал этот вопрос с японцами и не имел даже черновика своего выступления. Говорил я без всякой бумажки и восторженно расписал, как встречал меня японский император, как японские министры и чиновники с большим уважением ко мне отнеслись. Закончил я свое выступление словами: