Владимир Федюк - Керенский

ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ СОВЕЩАНИЕ

Идея созыва совещания, на котором были бы представлены все демократические силы страны, была выдвинута ВЦИКом на заседании 31 августа 1917 года. За образец было взято еще не забытое Государственное совещание в Москве, но на этот раз в участии было отказано всем общественным и политическим организациям несоциалистического толка. Это было принципиальное отличие. Если Московское совещание собирали под лозунгом создания общенационального фронта, то новая конструкция могла лишь усугубить раскол в обществе. Безапелляционно записав все буржуазные элементы в разряд "корниловцев", лидеры ВЦИКа тем самым подталкивали Россию к гражданской войне.

Разработанные на скорую руку нормы представительства на совещании вызывали большие вопросы. Из общего количества мест 150 предполагалось отдать Советам рабочих и солдатских депутатов, столько же — крестьянским Советам, 150 мест — кооперативам, 100 — профсоюзам, 84 — полковым и армейским комитетам, 50 — земствам, а остальное (в лучшем случае по десять мест) — железнодорожному, учительскому союзам, союзу служащих, казачьим организациям и т. д.

Немедленно начались споры: городские думы и земства потребовали увеличения представительства, под их нажимом первым было выделено 300 мест, вторым — 200. С 300 до 460 человек была увеличена доля делегатов от Советов. В итоге число участников совещания выросло до полутора тысяч. Для такого количества людей трудно было подобрать помещение. После долгих поисков выбор пал на Александринский театр.

Открытие Демократического совещания было намечено на 14 сентября 1917 года. Прошел всего месяц со времени Государственного совещания в Москве, и могло показаться, что история повторяется снова в мельчайших подробностях. Вновь театральный зал, бархат кресел и золоченые ярусы. Вновь гигантская масса публики, шум и спертый воздух. Разве всё было беднее и грязнее. На сцене стоял длинный стол президиума, по бокам которого в виде украшения были установлены две кадки с пальмами. К столу был прикреплен плакат, где большими буквами было написано "Не курить!".

Заседание началось в полшестого вечера — почему-то все созданные революцией органы власти тяготели к ночным бдениям. Открыл заседание Чхеидзе. Его речь была пронизана пессимизмом. За полгода революции Россия скатилась к пропасти. "Вместо скачка в царство свободы мы сделали скачок в царство анархии". Стране нужна ответственная власть, способная предотвратить новые контрреволюционные выступления. Чхеидзе еще был на трибуне, когда в зале появился Керенский. Еще недавно это было бы встречено овацией, сейчас по залу прошел только легкий шумок.

Впрочем, когда Керенский попросил слова, это, как и прежде, вызвало оживленные аплодисменты. Окрыленный поддержкой, Керенский начал свою речь. Он построил свое выступление по обычным канонам, но не учел, что публика в зале совсем не та, к которой он привык. Керенский пытался апеллировать к аудитории, подталкивая ее к нужной реакции. До сих пор это срабатывало безотказно, но на этот раз все пошло вкривь и вкось.

"Временное правительство поручило мне приветствовать настоящее собрание, — начал Керенский, — но я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы мне лично бросить упреки и клевету, которые раздавались в последнее время". Керенский не успел кончить фразу, как из зала раздались громкие крики: "Есть! Есть!" Начался шум, и председательствующему Чхеидзе с трудом удалось навести порядок.

Керенский был явно растерян, но ему оставалось только делать вид, что он ничего не замечает. "Позвольте мне в кратких чертах изложить то, что называется корниловщиной, и то, что, я могу сказать по праву, было мной вскрыто и уничтожено". Немедленно из зала раздались крики: "Не вами, а демократией и Советами!" Керенский попытался взять примирительный тон: "Да, демократией, так как всё, что я делал, я делал ее именем". По словам Керенского, о готовящемся заговоре он знал за месяц. "Я знаю, чего они хотели, потому что, прежде чем искать Корнилова, они приходили ко мне и предлагали этот путь". "Кто приходил?! Кто предлагал?!" — закричали из зала. Керенский смешался, что происходило с ним крайне редко. Он почти скороговоркой повторил уже известный всем по газетам рассказ о визите Львова.

Казалось, оратор забыл, что он собирался говорить. Керенский уже было повернулся, чтобы уйти с трибуны, но после секундного колебания вновь обратился к залу. Теперь он говорил о растущей анархии, о немецкой угрозе, о попранной свободе. Из зала в ответ кричали: "А смертная казнь?!" Керенский не выдержал: "Я говорю вам, кричащим оттуда: подождите сначала, когда хотя бы один смертный приговор будет подписан мною, Верховным главнокомандующим, и я тогда позволю вам проклинать меня". Нельзя не увидеть искренности этих слов, но как оратор Керенский позволил себе недопустимый промах — он начал оправдываться перед слушателями. Видимо, почувствовав это, он закончил выступление уже на другой ноте: "Когда я прихожу сюда, я забываю всю условность положения, то место, которое я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают, и тогда я скажу вам тоном власти. Кто осмелится покушаться на свободу республики, кто осмелится занести нож в спину русской армии, тот узнает власть Временного правительства, правящего доверием всей страны".[383] Керенский сошел с трибуны под аплодисменты публики, но это была не прежняя восторженная овация, а нечто весьма напоминающее обструкцию. Этот раунд он проиграл и вполне понимал, что произошло.

В последующие дни работа Демократического совещания приняла рутинный характер. Сменяя друг друга, выступали ораторы от разных политических групп, а переполненный в первый день зал был теперь заполнен в лучшем случае на четверть. Суханов вспоминал: "Внимание быстро притупилось; коридоры и буфет были переполнены. Пожалуй, делегаты удерживались в Александринке только ожиданием какой-ни-будь сенсации, скандала, а также надеждой, что в один прекрасный день будут прекращены осточертевшие прения и они понадобятся для "решающего" вотума".[384]

Скучавшие в ложе прессы журналисты оживлялись лишь тогда, когда на сцену поднимался кто-то из ораторов-больше-виков. Среди тех делегатов Демократического совещания, кто указал свою партийную принадлежность, большевиков было всего 134 человека. Однако вели они себя как хозяева положения. Правда, так казалось только на первый взгляд. На самом деле внутри большевистского руководства тоже не было единства по вопросу о линии поведения в сложившейся обстановке.