Бернгард Рубен - Зощенко

А на мои уговоры в последний день он ответил: «Что, ты не знаешь моего характера? Разве я смогу быть спокоен, пока не выясню все?»

Кроме того, он говорил, ему нужно принять ванну, заплатить за квартиру и коммунальные услуги.

Я возражала, что последнее можно поручить Вале — платит же он за свою комнату! — или, в крайнем случае, Дусе. Все напрасно!

Он решил ехать… С утра было жарко, поэтому он, к моему удовольствию, отложил поездку до после обеда.

За обедом покушал рыбки — жареных судачков, две даже, по моему совету, взял с собой. Остальное отдал своему «Валичке».

И вот, часов около 7-ми или 8-ми, мы отправились на вокзал.

Шел он очень медленно, с трудом. Пройдя Полевую, остановился у сосны, отдыхал.

В конце Дубковского переулка посидел на скамейке у колодца.

Жаловался на слабость, говорил, как отвратительна, неприятна старость.

Я успокаивала его. Я думала — он мало ходит последнее время, потому и ослабли мышцы. Поправится, окрепнет. Будем наконец ходить к морю.

Вторую часть пути — по Дубковскому шоссе — прошел бодрее, сам удивился, решил, что у него воображаемое, от «психики».

И я поверила этому, обрадовалась. Подойдя к кассе, решил было взять такси. А я неосторожно возразила — стоит ли, ведь сейчас подойдет поезд, а в городе у вокзала и возьмет такси.

В это время свободное такси заняли. Обиделся на меня: «Вот ты всегда споришь, а мне трудно будет выходить с вокзала, я не знаю, как там теперь выходят — через метро, мне это сложно».

Предложила ему подождать другое такси, которое вскоре же подъехало, — отказался.

Перешел на платформу, вскоре подошел поезд. Сел. Махнул мне в окошко. На прощанье сказал, чтоб позвонила в четверг — во вторник, среду выяснит с пенсией. Приехать обещал в понедельник — из-за ванны и платежей за квартиру и прочее.

А душа у меня болела, болела. Так не хотелось, чтоб он уезжал! И так хотелось, чтоб приехал скорее!

Предлагала ехать с ним — отказался: «Чем ты можешь помочь?»

И уехал…

Уже во вторник или среду я говорила по телефону с Тосей, и она сообщила мне, что все в порядке, пенсию он получил и чувствует себя хорошо.

В четверг, как условились, звонила ему — голос у него был бодрый, здоровый, сказал, что все благополучно, что, правда, есть какой-то лимит для пенсии, но, в общем, все хорошо и что приедет он в понедельник, так как в понедельник уезжают Слонимские, которых он хочет повидать. И я с нетерпением стала ждать этого понедельника. На свободе занялась немного своим заброшенным садиком — за две недели пребывания Михаила в Сестрорецке я почти все время уделяла ему и разговаривала с ним — он подолгу задерживал меня наверху, я даже на воздухе мало бывала.

В субботу приехала Тося и подтвердила, что Михаил приедет в понедельник, а может быть, Валя привезет его и завтра, в воскресенье.

В воскресенье утром я полола грядки и разговаривала с Лелей и пришедшей в гости Евгенией Владимировной, соседкой-дачницей, говорила, смеясь: «Скоро приедет мой „персональный пенсионер“», а они советовали мне отметить это событие шампанским.

В воскресенье днем подъехала машина… Я так обрадовалась: думала — они!

И так неприятно было разочарование — это оказался сосед с компанией — шумной, развязной, нахальной.

К счастью, они скоро уехали, причем их собака поломала мои цветы на клумбе перед верандой, что ужасно огорчило меня.

И тут в сердце толкнула тревога — почему не едет Валя? Может быть, случилось что-нибудь с Михаилом? Заболел опять?

И весь день прошел в таком напряжении, в такой страшной тревоге ожидания.

Наконец, не в силах совладать с беспокойством, позвонила Михаилу. И вдруг слышу какой-то странный, чужой, замогильный голос. Спрашиваю: «Мишенька, ну когда ты приедешь?»

Отвечает недовольно: «Зачем звонишь? Ведь мы же условились, я же сказал, что приеду завтра, в понедельник»… И вдруг Михаил говорит, что ему опять было плохо, очень плохо. А на мой полный тревоги вопрос, что случилось, отвечает: «Завтра поговорим, завтра скажу».

В страшном волнении вешаю трубку. Тревожная, беспокойная ночь. В пять часов утра я проснулась и так ясно услышала его голос — он звал меня: «Вера!» Я вскочила — никого…

Утром — не могу дождаться приезда… Наконец — между двумя-тремя часами — слышу — машина! (Это было 7 июля.)

Сбегаю вниз… Он идет по дорожке. Медленно. Как приговоренный к смерти. Свесив голову на грудь — худой, высокий от худобы, летнее пальто — как на вешалке… Боже мой! Бросаюсь к нему. Веду наверх.

Он поднялся с трудом по лестнице, остановился у столика — так трудно было ему двигаться. И вдруг сказал: «Я умираю. У меня было кровохарканье». Я начала успокаивать его: «Что ты, Мишенька, ну, может быть, лопнул какой-нибудь сосудик или кровоточила десна, а ты, как всегда, испугался. Успокойся. Не надо волноваться».

Стал рассказывать, что случилось с ним.

В пятницу ночью вдруг проснулся — весь мокрый. Почему-то страшно перепугался: «Постелил на пол красненькое одеяло и лег. Первую рубашку снял, а вторую не смог. Не было сил! И пролежал на полу до утра. А окно было открыто».

Потом стал говорить, что он страшно ослаб, что он ничего не ел целую неделю, кроме сырого яйца и помидора.

Даже ту рыбку, что я дала, не съел.

Это был уже бред, то есть не ел он только два последних дня.

Потом он сообщил, что получил телеграмму от Веры[19] — умер ее муж.

Я сказала: «Ну, ведь он был старенький!»

Согласился: «Да, старенький, ему было за 80 лет».

Попросила показать пенсионную книжку. Сказал, что оставил ее в Ленинграде: «Такая толстенькая!»

Потом я высказала предположение, что состояние его ухудшилось, потому что он бросил принимать «черненькое» (иригонниковское) лекарство.

Схватился за эту мысль. Попросил послать Валю в аптеку — заказать лекарство.

Жаловался на слабость. Говорил: «В прошлом году я красил забор, пол. Теперь я бы не мог. Какой я слабый! Я не могу даже спускаться в уборную».

Я предложила поставить горшочек ему в комнату. Отказался. Тогда я сказала, что поставлю его на чердачок. Успокоился.

В этот день в общем говорил здраво. Рассказывал, как получал пенсию: сначала предложили было ему написать какое-то обязательство — сообщать в случае большого заработка, потом сказали, что это не нужно.

Радовался пенсии, говорил, как это хорошо, что можно будет спокойно жить, что так неприятно бывало занимать деньги. Я соглашалась с ним, говорила, что этой пенсии нам вполне хватит на двоих. Он сказал: «А Валичке?»