Эрнст Саломон - Вне закона

Как медленно ползут часы!

Понедельник. Приходит надзиратель, меня ведут на прием. Я стою в длинном коридоре в очереди с другими заключенными. Мы стоим с дистанцией в три шага, и надзиратель обращает внимание на каждый взгляд, которым мы перебрасываемся между собой. Мы стоим, дрожа от холода, и ждем, каждый приготовил свое желание и отшлифовывает тихо слова, которыми он хочет высказать его. Тут стоят те, на которых были поданы рапорты для наказания; они стоят с боязливыми или упрямыми выражениями лиц и нервно мнут шапку. Начальник охраны приходит со стопкой дел. Он испытующим взглядом осматривает ряд. Он спрашивает меня, чего я хочу. Я хочу поговорить с господином директором по поводу книги. Он говорит, что это чепуха. Он говорит, что мне должно быть известно, что специальный прием предназначен только для важных и неотложных желаний. Он говорит, что этот вопрос будет улажен в четверг. Он думает, все же, мне не стоит поступать таким образом. Если теперь каждый будет приходить из-за такого пустяка, итак, в четверг, не так ли… — Конвой, этого человека можно вернуть в его камеру. — Что же это за книга, — спрашиваю я быстро, — и кто ее прислал? Он не знает, у него и так голова забита другими вещами, я должен, наконец, довольствоваться тем, что он уже доложил господину директору. Он уходит. Охранник уводит меня. Заключенные с любопытством смотрят мне вслед. Камера принимает меня, дверь захлопывается, и я ощущаю неистовое желание разбить все тут вдребезги.

Вторник. Серый, серый день. Я жду. Я снова прошу отвести меня на прием.

Среда. Завтра будет принято решение. Если все получится, я могу в субботу получить свою книгу.

Четверг. Я хорошо убираю камеру, я надеваю тяжелые ботинки, я снова и снова завязываю себе шарф, я мою руки два, три раза. Я слушаю у двери, я стою у окна. Час за часом проходит. Я хватаюсь за работу и снова бросаю ее. Мои подбитые гвоздями ботинки стучат по полу камеры. Цирюльник приходит побрить меня. Я должен снова снять пиджак и шарф, и сажусь терпеливо на табуретку. Надзиратель у двери на пару секунд отходит в сторону. Я быстро спрашиваю цирюльника, где директор. — В первом отделении, — говорит цирюльник, — который обходит все строение. Он шепчет мне, что «старик», похоже, в плохом настроении. Оба столяра четвертого отделения, которые недавно подрались, посажены под арест и заменены. Приходит надзиратель, цирюльник закончил. Я снова только один. Скоро директор должен прибыть. Он приходит. Он в неплохом настроении, он приветливо здоровается. — Как вы поживаете? Ну, чего вы хотели? Начальник охраны открывает книгу и вынимает карандаш. Я просил бы о книге, говорю я, и нельзя ли мне получить ее побыстрее.

— Да-да, книга, да, я предоставил ее господину священнику на экспертизу. Хорошего дня.

Дни проходят. Три дня проходит. Три раза я спрашиваю начальника охраны. Книга у господина священника. Господин священник взял книгу домой и в данный момент его нельзя найти. Господин священник после воскресного богослужения на несколько дней уедет в отпуск. Начальник охраны машет сердито рукой, когда я оказываюсь около него. Когда я стучу в дверь камеры, он снаружи в коридоре ускоряет свой шаг.

Во вторник я отмечаюсь для приема. В четверг приходит директор. Книга все еще у господина священника. Я получу информацию, когда будет известно. Я не получаю информацию. Я живу тупо и безрадостно. Я час за часом жду сообщения. Я ленив во время работы и недоволен. Каждый свободный час для меня становится поводом снова запротестовать. Я узнаю от уборщика, что священник возвратился из отпуска. Я прошу приема у священника. Дни проходят, я жду. Меня приводят. Священник стоит в своей комнате, в некоторой степени удивленный, что я, зарегистрированный в книге как диссидент, хочу с ним поговорить. Он рассматривает меня через стекла очков. Ах, так, книга, да, он еще не прочитал ее. Он сообщит о своем решении господину директору. Он, стоит у письменного стола и, отвернувшись, распаковывает свой бутерброд; я свободен. Я жду. Я наполнен, до предела наполнен ожесточением. Вечером я у стены, граничащей с соседней камерой. Сосед залазит на стол и подбирается к окну. Я шепотом жалуюсь ему. Да, это действительно так, замечает он. Он считает, все же, мне не стоит особо удивляться этому, ведь я уже достаточно долго в этой тюрьме. Мне просто нужно каждую неделю проситься на прием и снова и снова напоминать об этом. Старик совсем не плохой дядька, он просто не всегда может сделать то, чего хочет. Все дело в системе, в системе. Что, у меня больше нет книг в камере? Завтра, при выдаче кружек с водой, он мог бы тихонько засунуть мне одну книгу под мой совок для мусора. Это совсем тонкий роман, «Дочь наездника». Нет, говорю я, спасибо, я уже прочитал эту книгу, да для меня дело и не столько в самом чтении, но я хочу получить мою книгу, книгу в красном кожаном переплете, это привет из дома. Да, да, говорит он, он понимает и — «Внимание!» — говорит он. Надзиратель приходит с собакой и кричит: — Эй, тише там наверху!

Снова четверг. Директор приходит для аудиенции. Да, книга, итак, он должен мне сообщить, что я не получу ее. Господин священник посчитал ее неподходящей для заключенных. Она аморальна. Я весь напрягаюсь. Я внимательно прислушиваюсь. Я спрашиваю с подчеркнутой вежливостью, не мог ли бы господин директор, вероятно, сообщить мне, кто прислал мне книгу. Директор смотрит вопросительно на начальника охраны. Тот откашливается и говорит, да, она от очень близкой мне дамы. Я позволяю себе заметить господину директору, что эту очень близкую мне даму согласно положению об исполнении наказаний следует рассматривать как «члена семьи». Я обдумываю и произношу каждое слово с холодным спокойствием; я должен рассматривать как неоправданное оскорбление со стороны господина священника по отношению к членам моей семьи то, что господин священник обозначил книгу, которую они мне присылают, как аморальную. Мои родственники не посылают мне аморальные книги. Члены моей семьи нравственно стоят, по меньшей мере, на той же самой ступени, как и господин священник. Кроме того, я хотел бы позволить себе вопрос, почему господин священник обладает командной властью надо мной, диссидентом. Да, говорит директор, имелось в виду не это. Боже, аморальная! Просто, по мнению господина священника, книга не годится для заключенных. Он должен согласиться с этим мнением. Он знает эту книгу, она содержит места, которые могли бы привести меня, заключенного, в состояние излишнего возбуждения. Согласно внутреннему распорядку этого следует избегать. Господин священник действует в данном случае в качестве чиновника, а не как духовник. Да, говорит директор, вы должны быть благоразумны. Видите — и он при этом немного смущен — видите ли, все же, мы же желаем вам только самого лучшего! Вы молодой человек, не так ли, и такие книги… Я говорю ему, что я сознаю это и я попросил бы о моем переводе в исправительный дом для несовершеннолетних. Я, как молодой человек, должен в полной мере переносить все, что касается наказания, и если я слишком молод, чтобы читать такие книги без вреда для себя, тогда я также слишком молод, чтобы вынести всю тяжесть наказания. Директор обижен. Он коротко поворачивается. Итак, я не могу дать вам книгу, он говорит, и начальник охраны отмечает это. Я напрягаюсь. Я прошу разрешить мне подать жалобу. Хорошо, говорит директор начальнику охраны, дайте этому человеку бланк для написания жалобы; и уходит. И с ним уходит начальник охраны, и у него строгое, служебное лицо. Дверь закрывается резче, чем я до сих пор привык. Я остаюсь один.