Эрнст Саломон - Вне закона

У начальника охраны сегодня еще много дел, он немного недоволен, он не понимает, что там такого для меня в этой книге, он смотрит порицающим взглядом на ряд книг, которые стоят у меня в камере; книга, эта книга, все же, я должен потерпеть: У него нет интереса к книгам. Боже мой, что же в ней такое: ну, он доложит мое желание господину директору, сегодня пятница, мне нужно записаться во вторник, тогда господин директор прибудет в четверг для беседы, я смогу тогда сам попросить его об этом. Он уходит, медленно и достойно, немного неодобрительно, и немного нетерпеливо, но с самым сердечным чувством. Дверь медленно закрывается, я еще вижу руку, кулак, который лежит, сжатый, на красном кожаном переплете моей книги.

Я один. Я забыл спросить, от кого эта книга, я не знаю ни ее названия, ни автора, ни содержания. Я не хочу смотреть на короткий ряд серых, потертых библиотечных томов на столе. Я хожу взад-вперед, почти в лихорадочном жаре и проникнутый трепетной радостью, и охваченный дрожью от жаркого нетерпения. Я должен получить эту книгу, теперь, сразу, самое позднее завтра. Сегодня пятница, и следующий прием в четверг, но это невозможно, это целая неделя, и лишь тогда будет принято решение, и тогда я должен ждать еще целыми днями, пока она будет у меня в руках.

Я должен постараться еще раз поговорить с начальником охраны. Я должен узнать, кто послал книгу. Я уже теперь должен перехватить и сохранить этот привет, закрыть его во мне, полностью вкусить как знак того, что я не покинут. Книга в руках тюремщика — это единственный центр внимания. Здесь в мой день вошло что-то, что придает ему смысл. Здесь цезура, которая проламывает мое пустое время, которая является началом, светлым пятном.

Я стою у двери камеры и внимательно слушаю, не звучат ли шаги чиновника, я прыгаю к высокому, узкому окну и выглядываю через прутья решетки на двор и вижу, как он во всем его достоинстве как раз исчезает за дверью лазарета, с красным, светящимся пятном в руке. Я стучу в дверь. Мертвая тишина. Я сильно стучу ногами. В коридоре звенят ключи, надзиратель ворчливо открывает. Я спрашиваю, когда вернется начальник охраны. Сегодня уже не вернется. Итак, сегодня уже нет!

День проходит, я жду, я знаю, что это бессмысленно. Но когда можно было ограничить этим знанием душащее чувство ожидания? Снова и снова я слышу шаги, снова и снова надежда подбрасывает меня вверх. Я после вечерней проверки ложусь на кровать и ищу в памяти, как часто за долгие годы случалось так, что после того, как я шел спать, дверь еще раз открывалась с шумом и тюремщик, в конце концов, приносил то, что я ожидал весь парализующий день. Никто не приходит. Я устал. Во мне безумная ярость. Эти стены, эта железная дверь! Они препятствуют мне в самом простом в мире действия. Почему я не могу спокойно пойти к директору, и несколькими словами, за две минуты все было бы улажено.

Темно, я долго лежу, не засыпая, и думаю о книге. Да, если бы она была у меня теперь! Как часто я укреплял зеркало на верхнем окне, чтобы оно поглощало свет фонаря снаружи и отражало бы на стол. В этом скудном свете я читал долго бессонными ночами напролет, книги, которые я знаю почти наизусть. Я сегодня держал бы книгу в красной коже близко, совсем близко от зеркала, и бросился бы в мир, который невыразимо далек — и начинается уже по ту сторону стен.

Я засыпаю и моя последняя мысль — книга. Я просыпаюсь и моя первая мысль — книга. Я еще всего несколько часов назад ничего не знал о ее существовании. Но теперь она вдруг оказалась в моем окружении, и приковывает своей магической силой.

День проходит лениво. Я отметился для приема, сразу утром при первой проверке. Но меня могут привести на прием как в понедельник так и сегодня. Я при прогулке на тесном пыльном дворе высматриваю по всем углам, не идет ли начальник охраны, и бросаюсь в глаза дежурному надзирателю, который особенно наблюдает за мной, сразу готовый вмешаться, как только я попытаюсь заговорить с человеком, идущим за мной. Я сижу в камере на табуретке и нервно и со злостью работаю с каждым осыпающемся концом лыка, который попадает мне в разбитые пальцы. Полдень проходит. Вторая половина дня проходит. Бесчисленные разы я стою у окна. Бесчисленные разы я внимательно слушаю у двери. Я спрашиваю надзирателей, которые караулят в затхлых коридорах; нет, начальник охраны еще не проходил при его ежедневном обходе.

Приходит вечер. Завтра воскресенье, тогда никого из старших чиновников тюрьмы не будет. Все воскресенье меня будет гнать то же самое, бешеное беспокойство. Нет, я не могу смириться с неизменным. Книга для меня значит много, — в этот момент даже все. Я кричу самому себе, что мне надо образумиться. Что там такого в этой книге? Я должен суметь отказаться. Я должен был отказаться от многого. Сегодня у меня не будет книги, и завтра не будет, вероятно, через восемь дней, и что? Нет, от книги совсем ничего не зависит. Но абсурдность этой системы, вот она и возбуждает меня. Почему я должен ждать, если у этого ожидания нет никакого, даже самого незначительного смысла. Почему между мной и маленьким желанием сооружается стена, стена излишняя и мучительная? Целый день у меня разрушен, я сам себя довожу до бессмысленного ожесточения. Я вижу простой процесс — эти люди делают из него сложный вопрос. Я беспомощен, да, это так, я беспомощен по отношению ко всему, что делается со мной. Я предоставлен власти других, сделан безвольным, кастрирован, я не человек, я вещь, номер, который не может иметь ни воли, ни чести. Я, который как единственное живое существо в камере является целым миром, снаружи я ничто. Номер 149 хочет иметь книгу? Почему? Номер 149 сидит в камере. Номер 149 может быть безразличен миру.

Воскресенье. Наверху в церкви они поют «Тебе, Господи». Орган гремит, и его звуки дрожат по всем стенам. Я не иду в церковь. Я сижу за столом и листаю, дрожа от холода и недовольно, старые тома журнала «Гартенлаубе» («Садовая беседка») за 1886 год. Гниль и пыль поднимается со страниц. Страницы желтые и потрепанные. У меня этот том был в руках уже бесчисленное количество раз. Забытые картинки, по-детски наивные, до рвоты сентиментальные. Роман потрясающей незначительности, несколько новостей со всего света, которые так безнадежно безразличны, как заключенному может быть безразличен мир 1886 года, если он отражается в «Садовой беседке». Я захлопываю с отвращением книгу и хожу из угла в угол. Завтра понедельник, завтра, вероятно, меня вызовут к директору. Если бы у меня теперь была моя книга, это была бы воскресная книга в роскошном переплете, если бы я мог вписаться в судьбу, которая не является моей, если бы я чувствовал теперь руку, которая двигает моей и выводит меня прочь из камеры, из наслоившейся кучи обиды и безнадежности — это было бы мое воскресенье, но это воскресенье в тюрьме. И этот день еще более утомительный, чем все утомительные дни.