Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
К вечеру Чайковскому стало хуже – Модест Ильич послал за врачом Василием Бернардовичем Бертенсоном, который вспоминал: «Но вот в приснопамятный день 21 октября 1893 года, приехав домой около восьми часов вечера, я застал на столе записку от Модеста Ильича следующего содержания: “Петя нездоров. Его все время тошнит и слабит. Бога ради, заезжайте посмотреть, что это такое”. Я тотчас же поехал к больному. <…> я застал больного в постели. Это было полчаса девятого вечера. Петр Ильич, несмотря на то, что припадки его страшной болезни уже все время его беспокоили, встретил меня со словами, характеризовавшими его сердечную доброту и удивительную его деликатность. <…> Выслушав рассказ о ходе заболевания и осмотрев Петра Ильича, я, к ужасу, сразу убедился, что у него не обострившийся катар желудка и кишок, как предполагали не только все домашние, но и сам Петр Ильич, но нечто худшее…
В Петербурге в это время (октябрь 1893 года) холера уже начала свивать себе прочное гнездо, но интеллигентные классы затрагивались ею редко. Умирала от нее, как всегда, одна беднота. Должно сознаться, что настоящей холеры до этого времени мне самому видеть не приходилось. Тем не менее по освидетельствовании выделений больного у меня не оставалось сомнений, что у Петра Ильича форменная холера. Когда я вышел в соседнюю комнату и заявил брату Петра Ильича и его племянникам о серьезности заболевания и о том, что такую болезнь я не берусь и не могу лечить один, говорил о своей нравственной ответственности, то в первую минуту мои добрые друзья мне не поверили…
Но поверить все-таки пришлось…
Самое трудное (зная нелюбовь к врачам Петра Ильича) – это было получить согласие на консилиум.
Наконец, мы убедили больного в этой тяжелой для него необходимости. По указанию самого Петра Ильича, выбор врача-консультанта пал на моего брата.
Тогда я, прописав все необходимое, тотчас же помчался за своим братом.
Быстрый ход холеры у Петра Ильича объясняется еще тем, что, при наличии хронического заболевания желудка и кишок, он утром вместо приема касторового масла принял по собственному почину стакан горькой воды Гуниади-Янос. А между тем известно, что горькая вода, будучи щелочной реакции, в таких случаях противопоказуется. Холерные бациллы именно в щелочах всего легче размножаются»[839].
Композитору становилось все хуже. Модест Ильич вспоминал: «В 12 часу Петр Ильич начал криком жаловаться на судороги. Общими усилиями мы начали растирать его. Судороги, при полном сознании больного, появлялись разом в разных частях тела, и больной просил растирать то ту, то другую часть тела. Голова и конечности начали резко синеть и совершенно похолодели. Незадолго до появления первых судорог Петр Ильич спросил меня: “Не холера ли это?”, я, однако, скрыл от него правду»[840].
22 октября. К 2 часам ночи судороги ослабли, состояние ненадолго улучшилось, но затем все возобновилось. В 5 часов утра наступило улучшение. Модест Ильич по правилам того времени заявил в полицию о болезни брата, после чего Петр Ильич попал в официальную сводку заболевших холерой в Петербурге. Состояние к вечеру улучшилось. «Такое состояние продолжалось до вечера, а к ночи оно настолько улучшилось, что доктор Мамонов, явившийся на смену Зандеру, настоял на том, чтобы все легли спать, не предвидя угрожающих симптомов в эту ночь»[841], – вспоминал Модест Ильич.
23 октября. У Петра Ильича стали отказывать почки, врачи пытаются бороться, но безрезультатно. Модест Ильич вспоминал: «В субботу 23-го числа, утром, улучшения в моральном состоянии больного не было. По своему настроению он казался более удрученным, чем накануне. Вера в выздоровление свое – пропала. “Бросьте меня, – говорил он докторам, – вы все равно ничего не сделаете, мне не поправиться”. В обращении с окружающими начала проявляться некоторая раздражительность. Накануне он еще шутил с докторами, торговался с ними из-за питья, в этот же день – только покорно исполнял их предписания»[842].
В это время в Петербурге уже распространились слухи о болезни Чайковского.
Великий князь Константин Константинович записал в своем дневнике: «В полку мне сказали, что у П. И. Чайковского настоящая азиатская холера, начавшаяся в четверг, и что он находится в опасном положении. Племянник его Давыдов состоит вольноопределяющимся в 4-й роте. Я очень беспокоюсь за Петра Ильича»[843].
24 октября. Состояние композитора сильно ухудшилось, усиление уремии[844], нарушение сознания.
Из воспоминаний Модеста Чайковского: «К утру 24-го числа, в воскресенье, положение все-таки не было безнадежно, но беспокойство врачей по поводу бездеятельности почек возрастало. Самочувствие Петра Ильича было очень скверное. На все вопросы о его состоянии он отвечал несколько раз: “Отвратительно”. Льву Бернардовичу он сказал: “Сколько доброты и терпения вы тратите по-пустому. Меня нельзя вылечить”»[845].
Доктор Лев Бернардович Бертенсон принял решение назначить больному ванну.
14 часов 30 минут. Выпущен первый бюллетень о состоянии Чайковского:
«Угрожающие припадки продолжаются и не уступают лечению; полное задержание мочи при сонливом состоянии и значительной общей слабости; понос хотя и слабее прежнего, но еще очень сильный»[846].
22 часа 30 минут. Выпуск второго бюллетеня о состоянии Чайковского:
«Отделение мочи не восстановилось, признаки отравления крови составными частями мочи чрезвычайно резко выражены. С трех часов дня быстро возрастающий упадок деятельности сердца и помрачение сознания. С 10 часов вечера почти неощутительный пульс и отек легких»[847].
После 20 часов врачи наблюдали коматозное состояние и ослабление сердечной деятельности.
Телеграмма от великого князя Константина Константиновича 24 октября:
«Великая Княгиня и я очень беспокоимся за Петра Ильича. Были бы искренно вам благодарны за сообщение известий о его здоровье. Простите это нескромное обращение.
Константин»[848].
25 октября. 1 час 30 минут. Выпуск третьего бюллетеня о состоянии Чайковского:
«Состояние больного ухудшилось настолько, что санитарный врач и чины полиции явились в дом»[849].
Модест Ильич вспоминал: «Бертенсон, считая всякую надежду потерянной, в крайнем изнеможении уехал, доверив наблюдение за последними мгновениями Н. Н. Мамонову. Дыхание становилось все реже, хотя все-таки вопросами о питье можно было его как бы вернуть к сознанию: он уже не отвечал словами, но только утвердительными и отрицательными звуками. Вдруг глаза, до тех пор полузакрытые и закатанные, раскрылись. Явилось какое-то неописуемое выражение ясного сознания. Он по очереди остановил свой взгляд на трех близ стоявших
