Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе
— Дитя! — прервал его Виталий. Он обнял тоненькое тельце. — Что это взбрело тебе в голову? Та разве забыл, что мы с тобой друзья, забыл, что это значит? Думаешь, из-за двух жалких часов езды сумеешь ускользнуть от меня? Да никогда и ни за что на свете тебе там от меня не спрятаться.
Страстно, отметая все сомнения, звучали его слова, жадно вслушивался в них Дитя. Его напускная неприступность не выдержала, и он глубоко зарылся в руки, все еще обнимавшие его. Худенькая детская грудь, сотрясаемая отчаянным биением сердца, прижалась к сильным и теплым рукам, Дитя еще посопротивлялся немного, борясь с собой, затем, запинаясь, признался своему лучшему другу:
— Ладно, лучше я тебе все скажу! Когда я недавно был дома, а ты зашел за мной, я… я даже не обрадовался!.. Нет, я испугался, как девчонка, я подумал, что сейчас… сейчас снова… ну скажи же, что тебе не все равно.
Крупные слезы покатились из глаз Дити на шею Виталия. Вдруг мальчик обнял его и стал жалобно просить.
— Ах, не делай так, не допускай, чтобы я боялся, когда ты приходишь! Помоги мне, я не хочу быть трусом! Лучше уж я умру, чем это! Быть трусом — значит не бороться больше за свое дело, ведь правда? Предавать его… Ты же знаешь, что для нас с тобой главное: быть сильным, настоящим мужчиною… всегда… всегда.
Виталий низко опустил голову. Он ничего не говорил и только крепче прижимал к себе мальчика.
Долго длилось молчание, затем он громко сказал:
— Пусть будет так, как ты говоришь, дружок. Будем помогать друг другу. Я тебе — ты мне
В этот момент вошла Татьяна.
Люди посторонние могли бы подумать: дом погрузился в сон. Общие комнаты пустынны, занавески опущены, изгнанные наружу рои мух облепляют и грязнят стекла окон. Только в комнатах, расположенных в задней части дома, царит немое, торопливое оживление; в них укладывают вещи и плачут. Если мне не надо сидеть с Хедвиг, я пробираюсь тихонько в пустой уголок залы, к мухам за окном, потому что, как только открывается где-нибудь дверь и до моих ушей доносится шум этой отчаянной суетливости, этих осипших от слез голосов, чрезмерная утрированность прощания вызывает во мне не улыбку, а ужас, и я почти теряю контроль над своими нервами. Евдоксия позвала меня к себе, так как у нее что-то не получалось с укладкой вещей, а девушки, которая должна была ей помочь, там не было. И все же я входила к ней в спальню, как в любую другую комнату, ни о чем не догадываясь, внутренний голос не подсказал мне, что там может произойти нечто для меня невыносимое.
Уже с утра, хотя в этом не было никакой необходимости, Евдоксия надела свое сшитое на заказ платье и, отдавшись своей печали, запихивала в одну и ту же сумку мужские воротнички, сливы и домашние туфли. Когда я уже закрывала на замок ее чемодан, вошел Виталий. Он сказал:
— Ты можешь оказать мне добрую услугу, Маргоша: останься со мной. Поддержи своим словом мою трудную просьбу к упрямой сестрице… Так как же, Евдоксия, ты позволишь мне обратиться к тебе с большой, очень большой просьбой?
Евдоксия тут же забыла о сборах.
— Проси все, что хочешь! — с готовностью воскликнула она и, вытирая глаза, нетерпеливо опустилась в одно из розовых кресел. — Ну? Что-нибудь приятное?
— Евдоксия… на обратном пути… не заезжайте сюда, — с натугой выговорил Виталий. — Это нехорошо, это слишком… позволь Святославу не выполнить его обещание, докажи ему, что у тебя достаточно рассудительности…
Евдоксия слушала, не веря своим ушам. Она не дала ему договорить.
— Виталий… ах, Господи, как ты со мной разговариваешь? Как с посторонней какой-нибудь… надоевшей… «Это слишком», говорит он… ты, верно, избавиться от меня хочешь? Молчи, я это чувствую! И именно сейчас, когда у меня так тяжело на сердце… ах, Виталий, когда оно разрывается в груди сама не знаю от каких страхов, я бы хотела, чтобы тысячи нитей связывали меня с тобой…
— Евдоксия, милая, маленькая глупышка!
Он присел на ковер у ее ног.
Она взяла его голову в руки и широко раскрытыми глазами посмотрела ему в лицо. Он не сопротивлялся. Не мешал этим карим, по-детски доверчивым глазам читать в его душе, в самой ее глубине, — и они читали, читали бесконечно долго. Только лоб Виталия вздрагивал.
Наконец он взял ее за руки и притянул к себе.
— Вот видишь, ты боишься за меня, я за тебя, и к чему мы придем? — бодро заговорил он. — Это же одно и то же: твое счастье и мое, душенька… Мы же с тобой брат и сестра, мы желаем друг другу добра. Ты же знаешь, дикарка, что создана для счастья. В тебе талант — быть по-настоящему счастливой! Так не упускай его, без всякой пользы и благодарности высматривая счастье брата там, где его нет. Дослушай меня, Евдоксия: во что бы то ни стало выкинь из головы Родинку — и меня тоже. Выкинь! Ты же разрушаешь ваше с мужем счастье, безрассудная! Сделай еще одно усилие повернись к нему всем сердцем! Пока ты этого не делаешь.
Она задрожала в его руках.
— А твое счастье… послушай, я ведь читаю в твоих глазах… читаю даже против твоей воли…
— А коли читаешь, так не громозди одну напасть на другую, не добавляй к моей еще и свою! — твердо сказал он. — Ты же умеешь помогать мне, и еще как помогать — своим счастьем. Так будь счастливой! — И он нежно напомнил: — Евдоксия, ты не забыла, какой умницей ты слыла, когда была совсем маленькой глупышкой… когда мы играли с тобой… когда играли в «ровесников*?
— Нет! — ответила она. — Тогда я бывала такой же умной, как ты, уже большой мальчик… Но и ты становился тогда веселым маленьким ребенком, совсем как я… ты еще не разучился этому?
— Не разучился. И обещаю тебе перед Мусей — только так звали мы ее тогда, — что никогда не забуду: своим весельем я обязан твоей мудрости… Я непременно сохраню эту веселость, я буду цепляться за нее зубами! Сохраню как самое дорогое достояние — достояние Евдоксии. И как память о нашем детстве!
Он еще раз
