Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Хаапе Генрих

— Я вообще думаю, что сейчас примерно конец февраля, герр ассистензарцт.

Я схватил трубку полевого телефона и, дозвонившись до штаба полка, узнал у ординарца фон Калкройта, что в действительности было 2 марта. Я вздохнул с чувством непередаваемо огромного облегчения. Слава богу! Бросившись к радиоприемнику, я принялся вращать ручки настройки, чтобы поймать Франкфурт. Вот наконец я нащупал сигнал, но прием оказался очень слабым и некачественным.

— Генрих, — позвал я. — Где мы можем раздобыть проволоку для нормальной выносной антенны? Такой прием — позор для батальона! Пошли к связистам. Если прямо сейчас начнется крушение всего Вермахта — я все равно первым делом должен найти проволоку!

Я поспешно натянул на себя обе своих шинели, валенки, Kopfschutzer, и мы с Генрихом вышли на улицу.

Меньше чем через час мы располагали примерно полусотней метров колючей проволоки, которую перебросили через конюшню и закрепили на крыше соседнего дома. Радиостанция Франкфурта зазвучала чисто, как колокольчик. Заснул я в тот вечер совершенно счастливым человеком.

Проснувшись ранним утром, я сразу же отправился по тыловым деревням со своей инспекцией. Кроме того, что я хотел узнать, как обстоят дела с гражданскими больными, я намеревался еще осмотреть и сделать прививки от сыпного тифа всем работавшим на нас русским. Обычно я отправлялся в такую поездку из Малахово в полдень, сейчас же я хотел вернуться обратно как можно раньше, с запасом по времени. От Гридино или от Крупцово не доносилось никаких звуков, свидетельствовавших бы о том, что там наблюдается какая-то боевая активность; возможно, в мой Большой День будет спокойно и на всем нашем участке фронта. Даже Веста — и та шла рысью гораздо резвее, чем обычно.

Нины дома не оказалось, и входная дверь была заперта. Старуха из соседнего дома объяснила мне знаками, что моя помощница ушла в соседнюю деревню для осмотра и амбулаторной помощи тамошним больным. Я отправился к уже известному нам фельдфебелю медицинской службы, который подтвердил мне, что по моему распоряжению все русские, находившиеся на германской службе, соберутся к двум часам дня.

— Хорошо. Я бы хотел, чтобы вы тоже присутствовали.

Мы вышли на улицу вместе и почти сразу столкнулись с шедшей нам навстречу Ниной. Она вскинула брови от удивления, так как не ожидала увидеть меня в столь необычно ранний для меня час.

— Пойдемте в ваш дом, — предложил я ей и передал поводья своей лошади фельдфебелю, чтобы пойти рядом с Ниной.

Внутри ее маленького домика все было очень мило, опрятно и к тому же натоплено. Немного смущаясь, она пригласила меня войти. На столе лежало несколько немецких рождественских пирожных и бисквитов — очевидно, угощение какого-то немецкого солдата. Мне почему-то стало очень досадно увидеть это в доме, где жила Нина. Я, кстати, привез ей по случаю немного конины, но пирожные и бисквиты! Нет, это было уже слишком…

— Это вы сами испекли? Вот в этой печи? — не без мрачного ехидства поинтересовался я.

— Нет, герр доктор, — залилась она румянцем, как маленькая девочка, которую уличили в чем-то зазорном. — Это меня угостил один солдат.

— Поня-а-атно… Ну и как, вам понравилось, как готовят немецкие женщины?

Она отвела глаза, завернула пирожные в платок, убрала их в буфет и почти неслышно ответила:

— Да, очень понравилось.

— Может быть, вы хотели, чтобы я тоже привез вам каких-нибудь пирожных из тех, что мне прислали из дома? Простите, что не догадался и привез вам только мяса, — продолжал упорствовать я, хотя вполне мог и прикусить язык, не выпячивая своей досады и не делая события из такого пустяка.

— Нет, не хотела, благодарю вас! — вспыхнула вдруг она. — Этими пирожными угостил меня человек, который ничего не значит для меня.

Говоря это, она смотрела на меня с нескрываемым вызовом и плохо скрываемой обидой, и на этот раз глаза пришлось отвести мне.

— Забудьте об этих глупых пирожных, — примирительно буркнул я и позвал с улицы фельдфебеля, чтобы тот принес мне список русских, подлежащих вакцинации.

Незадолго до двух часов указанные в списке гражданские жители стали постепенно подтягиваться к дому, в котором квартировал фельдфебель. Это были несколько стариков, некоторое количество женщин среднего возраста и — больше всего — молоденьких девушек, помогавших при немецких полевых кухнях. Я собирался проверить их всех на предмет возможного наличия туберкулеза, а также вакцинировать — тоже всех — от тифа и сыпного тифа. Я сказал фельдфебелю, чтобы он пригласил внутрь вначале стариков, затем женщин и в самом конце — девушек. Нина разложила вакцину и инструменты на белом полотенце, которое предварительно простерилизовала, прогладив несколько раз горячим утюгом. Я осмотрел и вакцинировал стариков. К сожалению, у одного из них была обнаружена запущенная форма туберкулеза; я вынужден был освободить его от службы на нас. Настала очередь старших женщин, которые, обнажаясь по моей команде до пояса, выглядели довольно хило и болезненно — явно от недоедания. Все они прошли осмотр и вакцинацию благополучно, после чего в избу вошли самые молодые девушки — в большинстве своем в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет. Когда они принялись снимать с себя свои одежки, фельдфебель начал проявлять заметное беспокойство. Это было вполне объяснимо — ведь он был военным медиком, и его фельдшерские обязанности распространялись до этого момента только на военнослужащих, т. е. на мужчин. Ему было явно очень не по себе, и он попросил меня отпустить его сходить проверить, все ли там в порядке с лошадьми и, в частности, с моей Вестой.

— Нет, фельдфебель, — ответил я. — Вы не можете оставить меня здесь одного. А насчет Весты — не беспокойтесь, это очень благовоспитанная кобылица.

Коротконогость всех этих молоденьких русских девочек сражала меня просто наповал. Насколько я мог заметить, эта характерная особенность была свойственна, увы, большинству женщин Московской области, да и не только. Они были хорошо развитыми, сильными, крепкими и здоровыми, но не могли похвастать такими длинными и стройными ногами и такой узкой талией, как Наташа или Нина, явно принадлежавшие к другому классу. Постепенно фельдфебель преодолел свое смущение и даже, похоже, начал получать активное удовольствие от пикантности момента. Мне было очень жаль отстранить от дальнейшей службы одну довольно милую девушку, поскольку у нее были обнаружены явные признаки туберкулеза, а когда я увидел, как сильно это ее расстроило, мне стало жаль ее еще больше, и я велел фельдфебелю, чтобы и ей, и тому старику продолжали давать еду на наших полевых кухнях.

Вакцинация вскоре была закончена, и я уже собрался уложить свои инструменты, чтобы ехать назад, как вдруг фельдфебель спросил меня, а не состоит ли на службе Германии и Нина?

— Разве она не подлежит осмотру наравне со всеми остальными? — как можно тактичнее спросил он, но в глазах у него я заметил очень не понравившийся мне блеск.

— Нина — моя сотрудница, — стараясь не выдать своих чувств, ответил я, — и она не только вполне в состоянии сама определить, больна она или нет, но даже, я думаю, и прививки сама себе смогла бы сделать.

— Мне кажется, что было бы все-таки целесообразнее, если бы и осмотр и вакцинацию провели мне вы, герр доктор, — сдержанно заметила Нина.

Фельдфебель улыбнулся, но это еще вовсе не означало, что во время осмотра Нины будет присутствовать и он.

Прежде чем я успел подумать, что сказать, Нина опередила меня:

— Я бы предпочла, чтобы осмотр проводили вы один, герр доктор.

Я приказал фельдфебелю выйти наружу и пойти проверить лошадей. Скользнув взглядом по Нине, он козырнул мне и вышел из комнаты.

Нина начала раздеваться, а я поступил так, как нас учили, когда мы были еще студентами: чтобы не позволять природным инстинктам отвлекать от работы, я принялся подготавливать шприц, отведя взгляд в другую сторону от пациентки. Впервые за всю мою медицинскую практику я был по-настоящему смущен. Ведь я уже не раз проводил медицинские осмотры довольно многих привлекательных женщин — гораздо более привлекательных, чем Нина, старательно убеждал я себя, — так что это просто нелепо, что я так робею обернуться и посмотреть на нее. И все же мне пришлось совершить над собой сознательное и причем немалое усилие для того, чтобы взять в руку стетоскоп и заставить себя подойти к ней. Все эти ухищрения, однако, ничуть не помогли мне, когда в конце концов моим глазам предстало ее обнаженное тело — оно имело настолько прекрасные формы, что у меня буквально перехватило дыхание. Я почувствовал, что мое лицо мгновенно стало пунцовым от хлынувшей к нему крови, и даже не пытался заставить себя сказать ей в тот момент хоть что-нибудь. Не проявляя ни малейшего смущения, Нина стояла возле стола подобно богине и лишь машинально наблюдала за движениями моего стетоскопа, с помощью которого я прослушивал ее абсолютно здоровое тело. Не обнаружив, разумеется, признаков ни туберкулеза, ни чего бы то ни было еще, я быстро сделал ей прививку.