Максим Чертанов - Хемингуэй

Во-вторых, у Хемингуэя было много назойливых указаний на личную храбрость автора (чего не допускали Мэттьюз и Делмер): «Кое-кому это не понравится и будет объявлено пропагандой, но я-то видел поле боя, видел трофеи, пленных и мертвецов»; «Это вторая атака за последние четыре дня, которую я наблюдаю так близко»; «Два дня ваш корреспондент занимался опаснейшим делом в этой войне»; «Ваш корреспондент вошел сегодня в Лериду. Это не такое трудное дело. Нужно только следить за ногами, чтобы твердо ступали, и не поддаваться холодку на спине, от лопаток и выше к затылку, когда пересекаешь сортировочную станцию под пулеметом, бьющим с башни на расстоянии пятисот ярдов».

В-третьих, он допускал много фактических неточностей. В-четвертых, все военные у него были похожи друг на друга и говорили «хемингуэевским стилем». В-пятых, он повторял пропагандистские басни, услышанные от Кольцова, в частности, о каталонцах: «Кухни были вынесены вперед, окопы служили для отдыха, и контакты с противником носили чисто дружеский характер, когда, например, анархисты — так рассказал нам офицер республиканской армии, командующий сейчас этим сектором, — приглашали мятежников сыграть с ними в футбол». Он также приукрашивал положение дел на фронтах и умалчивал о второй гражданской войне, что велась между коммунистами и их бывшими союзниками. Наконец, он, аккредитованный как журналист нейтрального государства, писал о республиканской армии: «мы взяли город такой-то». Претензий множество: по словам Бейкера, «его глаз был не так остер, чтобы подмечать индивидуальные особенности и мелкие детали, как у Дос Пассоса, и он не проявлял дотошности и точности, характерных для работ Мэттьюза и Делмера».

Есть и другое мнение, выраженное, например, историком У. Уотсоном, который полагает, что в конфликте с НАНА правота была на стороне Хемингуэя. Во-первых, его тексты нещадно правили, чего он не выносил. Во-вторых, НАНА действительно хотела сэкономить деньги. В-третьих, НАНА не нравились его политические взгляды: в найденных Уотсоном черновиках Хемингуэй призывал США оказывать военную помощь Мадриду и говорил, что война в Испании является частью грядущей мировой войны, — Уилер это печатать отказался. Эти идеи Хемингуэю удалось-таки опубликовать — в основанном Гингричем журнале «Кен»: он писал, что если США откажутся от нейтралитета, «фашизм можно будет разбить на испанской земле. В противном случае Соединенным Штатам в ближайшем будущем придется иметь дело с противником куда более сильным, чем легионы Муссолини или армия генерала Франко».

Правы, наверное, те и другие: то обстоятельство, что Хемингуэй писал вещи, политически неприемлемые для НАНА, не исключает того, что писал он их плохо. Он отправил Уилеру гневное письмо, но оно не возымело успеха. Его контракт окончился, к тому же он плохо себя чувствовал (принимая большие количества алкоголя ежедневно), нужно уезжать. Перед Рождеством с Мартой вернулись в Париж. Там застали Полину. По-видимому, между супругами произошло объяснение, но формально они примирились. Жена заставила показаться врачу — обнаружились признаки цирроза печени. Врач запретил пить. (Несколько дней он держался, потом махнул рукой.) 12 января 1938 года супруги отплыли в Нью-Йорк, а оттуда в Ки-Уэст. Хемингуэй говорил репортерам, что дела у республиканцев идут на лад — Теруэль подтверждение тому. (21 февраля после шестинедельного обстрела тяжелой артиллерией и бомбежек республиканцы были вынуждены отступить, а 22-го Теруэль пал.)

Дома не знал куда себя деть — семья фактически распалась, тосковал по Марте, ссорился с Перкинсом из-за плохой рекламы «Иметь и не иметь», писал очерки об Испании. Должна была родиться книга, но пока не было даже замысла. В начале марта заключил с НАНА новый контракт на шесть недель, 15-го написал Перкинсу, что не может спать, потому что «принадлежит Испании», а 19-го уже отплыл в Европу. Он вез с собой тексты старых рассказов, которые осенью должны были выйти у Скрибнера сборником вместе с «Пятой колонной». В Париже прочел статью Дос Пассоса — тот писал, что советские коммунисты в Испании заправляют всем, а СИМ применяет методы НКВД. 28 марта ответил гневным письмом (бесчисленные fuck и shit убраны):

«В Испании по-прежнему идет война между народом, на стороне которого некогда был и ты, и фашистами… <…> Как я понимаю, единственная причина, по которой ты денег ради нападаешь на тех, на чьей стороне некогда был сам, — это нестерпимо-жгучее желание рассказать правду. Тогда почему же ты этого не делаешь? Конечно же, за десять дней или даже за три недели узнать правду невозможно… Когда люди читают серию твоих статей, публикуемых в течение полугола или более, они даже не представляют себе, как мало времени ты провел в Испании и как мало ты там увидел… <…> Если ты когда-нибудь заработаешь деньги и захочешь отдать мне долг (не те деньги, что дал дядя Гас, когда ты болел, а те небольшие суммы, что ты брал потом), то почему бы тебе не вернуть мне тридцать сребреников, коль скоро ты получишь триста или черт его знает сколько еще? <…> Достопочтенный Джек Пассос трижды всадит тебе нож в спину за пятнадцать центов, а „Джовинецца“ (гимн итальянских фашистов. — М. Ч.) споет бесплатно». Кашкин потом писал: «Что же касается государства, то практика анархистов, оказавшихся у власти в республиканской Испании, и особенно в Каталонии, раскрыла Хемингуэю глаза… И он, хотя бы на время войны, высказывался за железную дисциплину Пятого полка и испанских коммунистов и на этой почве порвал долголетнюю дружбу с Дос Пассосом».

Разумеется, Дос никогда не хвалил фашистов, итальянских или каких-либо еще, а из-за разрыва с левыми издателями не приобрел, а потерял доход; что касается денег, взятых в долг, неизвестно, существовали ли они: когда Хемингуэй хотел кого-нибудь обругать, о фактах он заботился в последнюю очередь. Но слова Доса о советских, заправляющих в Испании, видимо, запали ему в душу, так как в «Колоколе» есть рассуждение об этом: «Там, у Гэйлорда, можно было встретить знаменитых испанских командиров, которые в самом начале войны вышли из недр народа и заняли командные посты, не имея никакой военной подготовки, и оказывалось, что многие из них говорят по-русски. Это было первое большое разочарование, испытанное им несколько месяцев назад, и оно навело его на горькие мысли. Но потом он понял в чем дело, и оказалось, что ничего тут такого нет. Это действительно были рабочие и крестьяне. Они участвовали в революции 1934 года, и когда революция потерпела крах, им пришлось бежать в Россию, и там их послали учиться в Военную академию для того, чтобы они получили военное образование, необходимое для командира, и в другой раз были готовы к борьбе. <…> Все, что удавалось узнать у Гэйлорда, было разумно и полезно, и это было как раз то, в чем он нуждался. Правда, в самом начале, когда он еще верил во всякий вздор, это ошеломило его. Но теперь он уже достаточно разбирался во многом, чтобы признать необходимость скрывать правду, и все, о чем он узнавал у Гэйлорда, только укрепляло его веру в правоту дела, которое он делал. Приятно было знать все, как оно есть на самом деле, а не как оно якобы происходит». Но приятно и нужно было знать правду только самому Хемингуэю — а его читателям знать ее было противопоказано.