Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель
Если Лина что-то и заподозрила, она ни слова мне не сказала. И я ей тоже. Хотя вся моя предыдущая жизнь повисла в воздухе на тонкой ниточке – я все еще любила Феликса, но не могла больше жить без Марата.
За эти дни я много узнала о Марате – странно, в последние годы мы очень сдружились, но я ничего не знала ни о его делах, ни о его проблемах. Он рассказал мне, как стал тем монстром, которого ненавидят и называют олигархом. Окончив институт тонкого машиностроения, он изобрел несколько блестящих медицинских приборов и с лихвой хлебнул горькой участи изобретателя. И однажды его осенило: почему он должен унижаться, чтобы другие заработали на его изобретениях? А что, если он попробует внедрить их сам? Это было время шальных денег, и он умудрился получить ссуду, на которую построил маленькую мастерскую по изготовлению своих приборов.
Тут у него неожиданно открылся коммерческий талант, о существовании которого он не подозревал. Его приборы взорвали рынок – он начал продавать их по всему миру и очень быстро превратил свою мастерскую в доходный современный завод. А дальше деньги пошли к деньгам, и его закружило в вихре гламурной жизни. Трудней всего было отбиться от армии записных красавиц, рвущихся к его постели и к его карману. До Марины у него была другая жена, от которой он благополучно откупился, а уж проходящих красоток было не счесть. Ужас состоял в том, что ему все это быстро надоело: он не годился для такой жизни, он не пил и не употреблял наркотики и потому смотрел вокруг трезвыми циничными глазами. А теперь дела пошли не так гладко – обстановка в стране ухудшилась, и на него стали наезжать.
– Я подумываю о том, чтобы свернуть свои дела в России и, как говорили раньше, махнуть за бугор – сказал он, выпуская меня из машины.
«И этот – туда же», – горько подумала я.
За ужином у Лины Марат с интересом слушал мои планы о дополнении книги новыми сведениями – я колебалась, не упомянуть ли опять историю со статьей из архива, которую мама Валя и Сабина сожгли в унитазе.
И вдруг он вспомнил:
– Я за этими газетами сам ездил в Ростов, но забыл вам рассказать, что я побывал в Змиевской балке. Я обнаружил, что мемориальную доску поменяли. На новой доске теперь новая надпись. Вы не поверите, но там написано, что здесь похоронены тысячи зверски убитых невинных мирных граждан. И ни слова о евреях.
Лина в раздражении швырнула вилку:
– Они не меняются! Слово «еврей» застревает в их горле, как кость. – Она несколько секунд напряженно всматривалась в темное пространство за окном, а потом тряхнула волосами и сказала: – Дорогие мои дети, мы здесь одни, только свои. И я решила открыть вам свою главную тайну, которую много лет собиралась унести с собой в могилу.
– Мама, сколько у одной девочки может быть тайн? Я думал, мы уже все раскопали, – взмолился Марат.
– Но эту тайну тебе придется узнать и принять. Я знаю, что тебе это будет нелегко. – В голосе ее была такая грусть и торжественность, что мы замолкли и приготовились слушать.
– Я вам уже рассказывала, как я обрела дар речи при появлении бывшего мамывалиного мужа Льва Ароновича Гинзбурга. Мы очень подружились: ни у него, ни у меня никого на свете больше не было. Он забрал меня из больницы и поселил в своей маленькой квартирке на Сумской улице. Квартирка состояла из одной комнаты приличного размера, темного коридора без окон, служившего кухней и ванной, и маленькой кладовки с окном, которую мы превратили в мою спальню. Я быстро сдала школьные выпускные экзамены и поступила на физфак Харьковского университета. У меня в анкете все было в порядке: я была Сталина Столярова, по национальности русская, а что творилось в моей душе, знал только Лев.
Я окончила физфак с отличием, и меня, естественно, тут же взяли в аспирантуру. Но при всех моих успехах личная жизнь у меня не ладилась. Вы не видели меня в молодости, но поверьте, я была весьма красивая девушка, высокая, стройная, с волнистыми светлыми волосами, и вокруг меня всегда кружились интересные парни, однако ничего из этого не выходило. Со мной было трудно иметь дело, я не была нормальной девушкой, на меня давило мое страшное детство и память о долгих годах вынужденного молчания. Я часто отключалась и погружалась в себя. Так что каждый мой поклонник, а порой и любовник, как-то незаметно отшатывался от меня, и я его не удерживала.
Только один человек оказался мне близок – это был Лева. Но как только я поняла, что люблю его, я еще ясней осознала, что никогда не посмею в этом сознаться. Он был моим отчимом, он был на восемнадцать лет старше меня, и он был одним из виднейших хирургов города – не мне чета. Так прошло пару лет, пока в одну грозовую ночь, когда гром грохотал, как немецкие пушки под Ростовом, на меня не нашел приступ паники, – я вбежала к нему в комнату и бросилась в его объятия.
И тут оказалось, что он тоже меня любит и так же, как и я, не решается в этом признаться. Несколько месяцев мы были счастливы, но хранили наши отношения в строжайшей тайне, потому что советские власти зорко следили за нравственностью своих граждан, а он совратил меня, будучи моим отчимом, что считалось тяжким преступлением.
– Вот почему ты Марат Львович! – ахнула я. – А Лина уверяла, что назвала тебя так в честь Льва Толстого!
– Была осень пятьдесят второго года, когда я обнаружила, что беременна. Мы с Левой обдумывали, как нам быть, и даже готовились уехать из Харькова, где нас знали, куда-нибудь в неизвестность, в Сибирь, и там пожениться. Но не успели.
Однажды в конце ноября в нашу дверь громко постучали, и не успел Лева открыть, как в квартиру ворвались двое штатских в сопровождении солдата в синей фуражке. Без лишних слов и объяснений Леву арестовали и увели в ночном халате, даже не дав ему одеться. Я стояла в дверях и видела, как на лестнице солдат дал ему пинок в спину, так что он упал и покатился с нескольких ступенек.
Я стала бегать по гебистским начальникам, но никто не отвечал на мои вопросы, хотя очень скоро все стало ясно – в городе арестовали всех крупных врачей-евреев, и газетные страницы запестрели статьями о
