Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Эти строки вызвали особенный гнев Куняева. Что же это получается? Война народная, патриотическая, а солдаты вспоминают про избы, про жен? И поднять их в атаку должен комиссар?

Между тем в этих строчках поэтический мир Маяковского начинает утяжеляться, наполняться противоречиями, готовиться к взрыву.

Что может быть законнее, естественнее желания мира? «Штык в землю!» — из этого отчаянного солдатского лозунга родилась революция, на верность которой присягал Слуцкий.

И тогда политрук, — впрочем, что это я вам говорю? —стих хватает наган,рукояткою лупит слова по головам,сапогом лупит их по ногам.

А вот на эти строчки, должно быть, обиделся Асеев. За что боролись? В двадцатые годы снимали фильм о том, как офицер пинками и руганью гонит солдат в атаку, чтобы в шестидесятые (скорее всего — Слуцкий никогда не ставил дат под своими стихами) было написано этакое: «…рукояткою по головам, сапогом по ногам»? Но кроме идеологии здесь сработало и поэтическое отталкивание. Перед старым футуристом внезапно предстал совсем другой мир. Текст, который автор выстраивал на глазах у читателей, проявил строптивость, ожил. Если слова — солдаты, то у них есть законное право вжиматься в землю под ураганным огнем и вспоминать «про избы, про жен, про ребят». «Очеловеченные» метафоры Маяковского становятся укорами совести. «И тогда политрук, — впрочем, что это я вам говорю?» — эта человеческая, житейская, разговорная запинка разом вырывает стихотворение Слуцкого из лефовского поэтического мира. Словно бы человек в запале, в поэтическом раже выкрикнул: «А мы не Корнеля с каким-то Расином — отца, предложи на старье меняться, мы и его обольем керосином…» — и поперхнулся бы: «Господи, да что же это я? что я говорю? Нет, нет, это всего только метафора, и понимать следует с точностью до наоборот…» Слуцкий именно так и поступает: не политрук, а стих, не солдаты — слова — и тогда легче, тогда объяснимее: «Стих хватает наган, рукояткою лупит слова (слова, а не людей) по головам». Страшная картина реального боя кажется преодолена, преобразована:

И слова из словесных окопов встают,из-под груды ползут словарей,и идут за стихом, и при этом поют,и бегут все быстрей и быстрей.И — хватаясь (зачеркнутые) за живот,умирают, смирны и тихи.Вот как роту подъемлют в атаку, и воткак слагают стихи.

И обратного хода уже нет. Мы уже знаем, что, если честно писать «войною», как советовал Маяковский, в середине строчки внезапно перехватит дыхание: «Впрочем, что это я вам говорю?»

Анатолий Найман метил в Бориса Слуцкого, когда писал, что поэт, если он поэт, не может быть выразителем поколения, социального слоя, класса, времени: поэт выражает только себя, тем и интересен. Чем более он одинок, тем более он — поэт. Но вот тут и заключается парадокс: чем более поэт — одинок, своеобычен, индивидуален, тем более он — выразитель и представитель поколения, социального слоя, класса. Настоящее всеобщее, универсальное — не в смазанности черт, не в усредненном, а в ярком, единичном, индивидуальном. Необычность, эксцентричность судьбы Слуцкого соотносится с типичностью этой же судьбы. Комиссар, военный следователь, инвалид II группы, московский бомж, еврей, над которым нависла угроза ареста, высылки; знаменитый советский поэт; поэт, стихи которого не печатают; старик, сходящий с ума от любви, — да тут такой наворот индивидуальнейших черт, которые совершенно неожиданно становятся типичнейшими чертами. В своем «выразительстве» — «представительстве» Слуцкий был куда как индивидуален.

Консерватор революции. Наследник революции. Верный рыцарь революции, принявший на себя все ошибки и преступления прошлого «рывка в будущее» и потому именно расплевавшийся, расквитавшийся с лицемерным настоящим.

Странный консерватизм Слуцкого проявляется в том, как много фактов он пытается сохранить в своих стихах. Он понимает, что в прозе не расскажешь того, что можно рассказать в стихах и стихами.

Эпоха закончилась. Надо ее описать.Ну, пусть не эпоха — период, этап,Но надо его описать, от забвенья спасать,Не то он забудется.

Вот одна из поэтических задач Бориса Слуцкого, им же самим сформулированная. Поэтому, наверное, многие стихи Бориса Слуцкого хочется атрибутировать, хочется узнать, к кому именно он обращается, и почти всегда оказывается, что обращается-то он к одному человеку, но стихи могут быть прочитаны таким образом, что охватят сразу слой, поколение, словом, вновь окажется, что всеобщее, типичное проявится в личном, индивидуальном. У него есть стихотворение «Со всех языков», которое может восприниматься, как пир для комментатора, поскольку изображен, описан некто индивидуальный и в то же время — типический.

Смотрите:Переводчик со всех языков,почти всех, нет, со всех до единого,был спокоен, печален, толков.

Кто таков? Почти сразу понимаешь: перед тобой — портрет. Изображение кого-то конкретного. Почти сразу понимаешь: Арсений Тарковский. Печаль, покой, профессионализм, толковость — все при нем…

За ночь он без труда сочинялсто, сто двадцать и более строчек,но ни разу не очинял,он со всех языков переводчик,ни гусиного, ни лебединого —не употреблял он пера.

Нет, это вряд ли. Вряд ли Слуцкий такое бы написал о Тарковском. Здесь с перьями был полный порядок. А тут: он

… возился с таковским отребьем,что жалчей и отрепаней — нет.Ту дерюгу раздергивал он,ткал из ниток другую дерюгу.Не желаю и злейшему другуэтой жизни, похожей на сон.

Может быть, Семен Липкин? Чего только он не напереводил за всю свою жизнь,

…излагая трухою труху,но подстрочник не лакируя…

И уж, конечно, намаялся

… со снотворным,бессильным уже,с болью головной постоянной —этой жизни и сытой, и пьяной,но стоящей на рубеже,но дошедшей до крайней черты,докатившейся до предела.

И снова — нет. Не похоже, чтобы Слуцкий так писал о других.

Перевел он за жизнь тысяч стострок,съел десять тысяч лангетов.В люди вывел десяток поэтов!

Ироническая, насмешливая рифма: «лангет — поэт» связана с насмешливой же градацией, со ступеньки на ступеньку: сначала 100 000 трухи, потом 10 000 лангетов и только потом с десяток поэтов, из которых, может быть, один и будет настоящим поэтом. Со всей своей въедливой, честной «самотерзой», со всей своей головной болью и возней со стихами персов, итальянцев, туркмен, таджиков, казахов, сербов, немцев, со всем своим «переплачиванием младшим товарищам» Слуцкий вполне мог иметь в виду себя. И не свысока писать о каком-то другом, но о себе: