Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
Мы двинулись дальше. Я не мог налюбоваться на волю и красоту Кавказа. А мой чеченец чистил рукавом черкески маузер, который блестел на солнце в его руках.
Станции Гудаур и Млеты
Дорога поднималась все выше и выше. Снега горной цепи как бы приближались. Воздух стал холоднее, и я почувствовал запах, как в России, первого снега.
Возница остановился и опустил между колес толстую палку. За поворотом придорожных скал дорога была покрыта снегом. Мы поднялись высоко. Ехали по снежной дороге, и кругом лежали снега. Дорога становилась уже. Мы ехали как бы среди огромных сугробов. Солнце сияло ярко, освещая снег так сильно, что было трудно смотреть.
Справа открылась бесконечная снежная пустыня горных вершин, сверкающая на солнце гранями. Слева от сплошной снежной стены гор сыпались на нас комочки снега, все чаще и чаще. Возчик, стоя в пролетке, хлестал кнутом лошадей, и те опрометью неслись по дороге. Комки снега сыпались на нас, и я услышал сзади шум, который перешел в грохот. Ямщик, погоняя лошадей, кричал: «Пошел! Эй, эй, выноси, алла». Чеченец выскочил на дорогу и побежал рядом, нахлестывая лошадей.
Впереди к нам навстречу торопливо шла толпа каких-то людей с заступами и лопатами. Поравнявшись с нами, они о чем-то заговорили с ямщиком по-грузински.
– Обвал, должно быть? – спросил я у ямщика.
– Да, – ответил, смеясь, ямщик, – место такое, часто обвал. Проехали – хорошо. Невелик обвал, а то пропадешь: да, закроет совсем, копать надо. Время такое, тает в горах.
На ровной дороге показалась вдали станция Гудаур – Крестовый перевал. С террасы станции видна была спускающаяся змеею в огромную долину дорога, а далеко внизу – станция Млеты, где все было в ясной зелени и в весенней, цветущей растительности – розовые, белые деревья, сияющая красота рая в голубой воздушной дымке, весна. И какой контраст являл этот вид со снежными сугробами, которые лежали здесь около меня, на станции Гудаур! Какое очарование для глаз – далеко видно на предгорье внизу монастырь с высокими стенами и башнями по краям. Одиноко стоит он на возвышенности, окруженный пирамидальными тополями.
– Вот Кавказ, – сказал мой слуга. – Что хочешь: тут зима, а тут лето. Твоя – моя. Тут барашка есть, люля-кебаб есть, шашлык, чихирь есть.
За столиком на террасе сидели путешественники, какие-то судейские люди с кокардами на фуражках. Пили чай, закусывали, выпивали. Я и слуга мой чеченец тоже сели за стол, и я спросил еду и чихирь. На стол подали водку. Отведав шашлык, я напомнил слуге, чтоб дали чихирь.
– Вот чихирь, – показав на водку, сказал станционный слуга.
«Что такое, – подумал я. – Я-то думал, чихирь – это какое-то кавказское вино, а, оказывается, это просто наша водка».
Возчик переложил мои вещи в новый экипаж, над которым была белая покрышка, как в Крыму у извозчиков, опустил к колесу экипажа какую-то цепь, укрепляя тормоз, и сам переоделся в белый армяк. Видно было, что мы едем туда, где уже тепло.
По дороге вниз был особенно ароматный воздух. Пахло цветами. На станции Млеты был теплый вечер.
Я писал большой этюд высоких деревьев дивной формы, покрытых сплошь розовыми цветами, – эти деревья почему-то назывались иудиными деревьями. Они были пышны, и очертания их ветвей на фоне голубых гор были прекрасны. А внизу по мелким камешкам бежала светлая речка. У противоположного берега шла кверху тропа с большими камнями ступеней.
Я подумал об этих ступеньках:
…ио ним мелькая.
Покрыта белою чадрой.
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой.[58]
И как-то неожиданно увидел – на той стороне реки прошли грузинки в узких бешметах, в длинных шароварах, с кувшинами, и поставили их у самой воды. Они были высоки и тонки. Около висков их чернели локоны, и сзади от головного убора ниспадали цветные вуали.
Заметив меня, они, как испуганные лани, смотрели в мою сторону. Я скорее хотел занести их на свой холст и сказал чеченцу:
– Пройди реку-то, пойди к ним. Здесь мелко. Попроси, чтобы они постояли, я им заплачу.
– Твоя – моя, не дай Бог, – разводя руками, сказал слуга. – Не надо, не можна никак. Отец придет, брат придет, кинжал возьмет. Не надо, что ты!
Настали сумерки. Долина покрылась тенью. Был тих и отраден весенний вечер. У станции на скамейке сидел заросший бородой хмурый начальник станции, еще молодой человек. Я подошел и сел подле него. Он был немножко на взводе.
– Тоска… – сказал он. – Здесь – как в ссылке. Жена уехала. Вот в Тифлис я ездил, деньги за ремонт получать. Вот ее белил, – показал он на здание станции. – Приехал из Тифлиса, значит, а жены нет. Письмо оставила. Пишет, что к мамаше едет, жить больше тут не может. Вот оно что. Вот Млеты-то, вот они Млеты какие. Кругом хгоры и хгоры. Вот до чего надоело, хуть бы ровное место поглядеть, как у нас в Новочеркасске. Эх, да что говорить! Жена через это самое уехала. Тут по всем станциям, сказать правду, все жены от мужьёв убежали, начисто, потому что хгоры… тоска.
Он замолчал, затянувшись дымом папиросы. В холмах, покрытых лесами, среди тишины, в лощине гор протяжно завыли волки. Звездное небо. В долине, среди деревьев, вышел полный месяц.
Я наскоро собрал краски, холсты и торопил начальника станции дать лошадей – ехать в монастырь неподалеку, чтобы написать ночь, монастырскую стену. Когда я подъехал к монастырю, от пирамидальных тополей в лунном сиянии по стенам ложились большие тени, а сверху было видно окно – длинное, узкое, освещенное светом лампады. «Он поднял взор: ее окно / Озарено лампадой блещет».
У большого входа в стене из калитки кто-то показался и посмотрел в сторону, где я писал этюд, а мой слуга-чеченец держал фонарь. Опять захлопнулась калитка. Вероятно, он подумал: «Что за сумасшедший! Пишет, изо всех сил торопясь, ночью красками».
Через некоторое время показались трое. Хотели подойти ко мне, но мой преданный слуга крикнул:
– Не ходи!
Они вернулись к калитке. Я думаю: «Вот чеченец!..»
– Идите, – кричу я им, – идите, пожалуйста! Что ты, – говорю я
