Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
– Твоя – моя, кунак. Твоя друга – моя друга… – и, прикладывая ладонь правой руки ко лбу и к губам, все сыпал и сыпал непонятными словами.
Я недоуменно смотрел на возчика. Возчик, смеясь, сказал:
– Он – чечня. Он говорит, чтоб вы его на службу взяли. Он рад и благодарит. Он будет служить вам, всегда защищать вас до гроба, себя не жалея, – только не берите у него этот пистолет.
– Как же, – говорю я, – у него дом, отец, мать, как же я его возьму?.. Чего служить? Он по-русски не знает.
– Знает, знает. Твоя – моя друга… – волновался чеченец.
– Чего, барин, – заметил возчик, – ежели надо вам, берите, он и домой не пойдет. Они ведь верные. Он за вас кого хошь убьет. Я чечню знаю – народ хороший. Они, как татаре, – одной веры.
А чеченец уже сел на облучок, вместе с возчиком, повернулся ко мне и скалил белые зубы. Он весело смеялся и ехал со мной, будто на какой-то особый пир жизни, кого-то ловить, догонять, кого-то резать этим большим кинжалом, в кого-то стрелять из маузера.
Он вдруг строго посмотрел на ехавший мимо нас экипаж и закричал: «Стой!» Проезжие от неожиданности остановились. Тут я увидел, что «служба» уже началась.
Подъезжая к аулу Казбек, я вошел в духан. Позвал чеченца и возчика выпить вина и съесть шашлыка. Шашлыка не оказалось, но приготовили какой-то чахохбили. Когда я налил моему новому слуге-чеченцу вина, он отказался пить, приложил руку ко лбу, взглянув кверху, сказал:
– Магомет не велит…
Он попросил лепешку хлеба и стал в дверях, как на часах.
– Я здесь, на Кавказе, тридцать один год, – говорил возчик, – сызмальства ямщиком. Всегда с русскими. А сам я татарин – с ним одной веры. Я и вино пью как русский. А он – вот вам служить будет, как собака. Вот они верные. Только его, барин, не ругай. Он горячий народ. И-и… беда! Ежели вас кто обидит, он убьет разом. Верно. И-и… служить будет. Смелый народ.
Возчик говорит, а я ем чахохбили и думаю: «Куда его деть, этого чеченца?.. Совсем он мне не нужен. И вообще не нужно никакого слуги». Смотрю на него: он стоит в дверях, ест лепешку, и у него такое детское, доброе лицо. «Вот, – думаю, – нечаянный слуга. Как быть?» У него кинжал у пояса, он весело смотрит на меня, ворочая глазами, как арабский конь. «Погоди, – говорит выражение его лица, – я уж услужу тебе! Кого-нибудь за тебя обязательно укокошу». – «Хорошо это все, – думаю, – но куда все-таки его девать?..» Вдруг я увидел: он как-то вытянулся, посмотрел в дверь из Духана, с испугом подбежал к нам и сказал:
– Смотри. Война идет. Казак едет.
Из дверей духана я увидел, как вдали за станцией Казбек, по ровной долине около Терека едет кавалерия. В черных бурках, с ружьями. Подъехав к нам ближе, на лугу у Терека казаки спешились. Несколько из них отделились, поехали к станции, а двое – к нашему духану.
– Казаки… – сказал возчик-татарин, – кубанцы.
Мой чеченец стоял бледный и не спускал с них глаз. Двое больших, здоровых людей, соскочив у входа с лошадей, вошли в духан. Грубо крикнули хозяину:
– Давай хлеба, давай барана.
Хозяин духана ответил, что хлеб есть, а барана нет.
– Где баран, покажи! – крикнули они моему чеченцу.
– Моя не знай, вот-вот не знай, – согнувшись, отвечал мой струсивший слуга.
– Веди сейчас на аул, ты, слушай, плутня! – закричали казаки.
Чеченец пошел с ними. У него были глаза испуганной птицы.
Я уехал на станцию, и на дороге видел, как двое казаков везли на плечах заколотых баранов, а чеченец бежал за ними с мешком хлеба.
Он нашел меня в станционной гостинице, вошел так тихо, что я не слыхал. Я как раз собирался снимать сапог. Он наклонился над моей ногой, чтобы мне помочь.
– Зачем грязный чувяк? Чисто буду… Твоя вера, моя вера… один бог, нет другой бог. Твоя – моя друга. Казак здесь, баран жарит. Ух, казак. Твоя боится казак?
– Нет, – говорю я, – зачем?
– Моя боится.
И глаза чеченца опять стали похожи на глаза испуганной птицы. Он взял у меня сапоги и пошел по лестнице вниз.
Я заснул и спал долго. К вечеру мой чеченец принес сапоги. Надев сапоги, начищенные до блеска, я вышел из станции. Над Казбеком зеленело вечернее небо, а уже в долине был сумрак, и на бивуаке у казаков, на лужайке, бродили расседланные кони. Казаки жарили баранину, и дым от костров поднимался ввысь в тихом весеннем вечере.
Я подумал: «Вот нужное мне отношение красок: костры, цветные пятна сидящих казаков, и дым, и горы, и тучи, и снежные вершины – Кавказ.»
Мой чеченец пропал.
– Ушел, – сказал мне начальник станции, – он боится казаков. Они едут во Владикавказ. Везут в мешке головы убитых разбойников с персидской границы.
Взяв небольшой ящик с красками, я пошел к кострам. Казаки ужинали, опуская ложки в котел, и пили вино. Один, с большими усами, спросил меня – кто я такой и что это я списываю? Узнав, что я приехал писать картины Кавказа, сказал:
– Спиши и нас. Хочешь, покажем тебе отрубленные головы разбойников? Они там у нас, у есаула, в мешках. Хочешь?
«Правду сказал начальник станции», – подумал я, но смотреть головы разбойников отказался. Я наметил цвета красок гор и костюмов, все контрасты и, вернувшись в гостиницу, ночью делал эскизы к опере.
Проснувшись утром, увидел: казаки чистят лошадей, а мой чеченец пропал. Не идет. «Украл маузер», – мелькнула грешная мысль. Но когда я двинулся от станции Казбек по дороге на перевал, чтобы спуститься к долине Арагвы, из-за камней выскочил вдруг ко мне мой чеченец и быстро вспрыгнул на подножку экипажа.
– Твоя – моя друга… ушел казак… Ох, казак! Сидел тут, тебя ждала. Боюсь – его крадут… – и он показал рукой на грудь, где у самого сердца был запрятан у него мой маузер. Что за странная любовь к оружию!
Мы ехали от станции долиной, где извивался Терек. Были видны громады гор, на вершинах покрытые узорами снега. Неожиданно мой чеченец сказал: «Стой!» и соскочил с экипажа.
– Пойдем туда, – сказал он мне, – вода нарзан.
Он показал рукой вниз дороги. Я вылез и пошел за ним по крутой тропе.
– Вот вода.
Из расщелины камня быстрой струей текла блестящая вода. Около валялся разбитый глиняный кувшин и еще черепки. Чеченец наклонился и прямо пил воду ртом.
– Пей вода, – сказал он, – гора дает.
Я
