Ян Веннер - Великие интервью журнала Rolling Stone за 40 лет

Помню, как Джон поет «Oh, My Love». Как маленький гимн. Это, несомненно, своеобразная молитва – пусть даже он был атеистом. Он пел, а мне казалось, что со всего вокруг спадает покров, что пелена спадает с глаз. Вид в окне предстает с той новой ясностью, которую приносит любовь. Помню это ощущение.

Когда мне было уже за двадцать, Йоко подошла ко мне, положила руку мне на плечо и сказала: «Ты – сын Джона». Какой удивительный комплимент!

Вы сказали о своей группе: «Мы вышли из панка». Что это значит?

– Год 1976-й. Я учусь в школе. Несносная подростковая стадия. Учеба заброшена к черту, я злой, в доме кроме меня еще двое мужчин. Все мои друзья готовят себя к большому будущему, потому что они умные. Вероятно, мне не удается достаточно сосредоточиться, чтобы стать таким умным.

У меня в голове всегда звучат мелодии. В спокойные периоды – в местном клубе, в церкви, – если я рядом с фортепьяно, я трогаю пальцем клавиши. Мне казалось, что если я нажму на педаль – бум! – то звук одной ноты заполнит весь зал. Отражение звука, знаете ли. Оно превращает церковь в собор. Я слышу стих для этой ноты в голове – правда. Могу найти еще одну созвучную ему ноту – но не в состоянии это выразить.

В прошлую субботу исполнилось двадцать девять лет, как извлек ноту один мальчишка. Правда, мальчишка – ему четырнадцать, мне – шестнадцать. Он хочет организовать группу. Играет на барабанах. И вот мой друг Реджи Мануэл говорит: «Надо ехать». Сажает меня на багажник своего мотоцикла и везет в тот пригородный дом, где живет Ларри Маллен. Ларри сидит в крошечной кухоньке, расставив все барабаны. Там еще несколько ребят. Дэйв Эванс[309], похоже, парень с головой, ему пятнадцать лет. И его брат Дик – он еще круче – смастерил себе гитару. Он халтурщик – гений со справкой.

Ларри начинает играть на ударных, Эдж берет аккорд на электрогитаре, каких я никогда не слышал. То есть путь открыт. Отовсюду стали стекаться подростки – одни девчонки. Они знают, что здесь живет Ларри. Они уже визжат, уже рвутся в дверь. Мы видим, что для него это привычно, и он уже берется за шланг. Буквально – за садовый шланг. И вот все начинается. В тот месяц я начинаю гулять с Али[310]. То есть я с ней познакомился раньше, а теперь с ней встречаюсь.

Хороший был месяц.

– Да, очень хороший месяц. Что любопытно, в предшествующие месяцы я, вероятно, был на самом дне моей жизни. Я ощущал только подростковый страх. Я не знал, хочется ли мне жить дальше, такое было отчаяние. Я молился Богу, но не знал, внемлет ли Он.

Вы тогда находились под влиянием панк-рока?

– Нет, это не имело никакого отношения к панку. Сентябрь 1976 года. Тем летом панк только начинался в Лондоне. Адам[311] приедет в Лондон летом будущего года. В Лондоне адская жара. И он возвращается со Stranglers, Jam и Clash. Довольно странно, но во время самых первых наших репетиций мы говорили о том, какую музыку будем исполнять. Все выступали со своими предложениями. Я хотел исполнять The Rolling Stones времен «High Tide and Green Grass» и The Beach Boys. Мне надоел хард-рок.

Потому что хард-рок…

– Длинные волосы и нескончаемые соло на гитаре. Я говорил: «Давайте вернемся к рок-н-роллу». Тогда они сказали: «Ой, а ты слышал Clash?» А потом они увидели The Jam в передаче Top of the Pops[312] в 1976 году: «Они наши сверстники! Это возможно». Потом The Radiators From Space – наша местная панк-группа – спела песню… «Telecaster». А это была довольно сложная вещь для исполнения.

Как много времени вы тогда уделяли группе?

– Репетировали время от времени. Мы исполняли вещи из репертуара The Eagles и The Moody Blues. Но оказалось, что мы попросту жалкое подражание им. Вообще-то мы не были способны исполнять чужие песни. Мы пытались исполнить одну песню «Стоунз» – «Jumpin’ Jack Flash». Получилось плохо. И мы начали писать свои – так проще.

Ramones оказали на вас большое влияние? Или The Clash?

– Скорее Ramones, чем The Clash, хотя мы сначала увидели The Clash, в 1977 году в Дублине, – и это было необыкновенно. Ощущалась агрессия… Но их музыка не так близка нам, как музыка Ramones.

Дэвид Боуи оказал большое влияние?

– Гигантское. Это английский Элвис. Боуи гораздо больше повлиял на эстетику панк-рока, чем обычно думают, и фактически создал самое интересное в музыке 1970-1980-х годов. У меня в спальне его портреты. Мы исполняли Suffragette City, когда еще только начинали, когда играли на свадьбах.

Мы стали слушать Патти Смит; Эдж начинает слушать Тома Верлена. И вдруг оказывается, что эти панк-аккорды – не единственная альтернатива.

Мы обрели другой язык и начали находить другие цвета, отличные от базовых.

Какую роль в вашем детстве играла религия?

– Я знал, что мы не такие, как все на нашей улице, потому что мама была протестанткой. И что она вышла замуж за католика. В то время, когда страну охватило сектантство, я понимал, что это не просто. Мы не ходили в ближние школы – ездили на автобусе.

Я понимал, какой смелостью надо было обладать, чтобы пронести через жизнь свою любовь, как это сделали родители.

Посещая церковь, вы испытывали религиозное чувство?

– Уже тогда я молился чаще вне церкви, чем в ней. Это касается песен, которые я слушал, для меня они были молитвами. «Сколько дорог должен пройти человек?»[313]. Для меня это не был риторический вопрос. Он был обращен к Богу. Это один из вопросов, на который мне хотелось бы получить ответ, и я не знал, кого мне спросить. Уж, конечно, не школьного учителя.

Когда Джон Леннон поет «Oh, my love…», эти слова сокровенны для меня, они говорят о тайных связях между людьми, и, как я понимаю теперь, не только о сексуальных. Духовная сокровенность.

Кем для вас в данный момент вашей жизни является Бог?

– Не знаю. Я редко задаюсь такими вопросами в церкви. Я вижу в церкви милых, красивых людей. Временами, когда я пою христианский гимн… о, если бы придумать хороший гимн… «When I Survey the Wondrous Cross» или «Be Thou My Vision», то что-то во мне отзывается. Но в основном я был равнодушен к религии.

Ваши первые песни – о растерянности, о попытках найти духовность в возрасте, когда почти все остальные сверстники пишут о девушках и волнениях.

– Да. Мы как бы действуем по-другому.

Вы пропустили I Want to Hold Your Hand и попали прямо…

– …В мистику. Ван Моррисон был противоположностью, если говорить о направлении движения. Такой турбулентный период в пятнадцать-шестнадцать лет, с электрическими бурями этого возраста.

Был также мой друг Гугги. Его родители были не просто протестантами – они исповедовали какой-то темный культ протестантов.

В Америке это был культ пятидесятников. Его отец как будто вышел из Ветхого Завета. Он постоянно говорил о Писании и ощущал приближение конца света – и к нему готовился.