Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Никишов поставил ее во главе Маглага – подразделения зэков, что обслуживало город. Так она и «рулила» столицей колымского края с 1943 по 1948 год. Говорили: ценностей и нарядов у красотки-лейтенанта больше, чем у государыни Елизаветы Петровны, да и власть, пожалуй, не меньшая. И власть эту она, бывает, использует во благо. Ходили слухи о красотке-балерине Ирине Мухиной, которой «царица» «выбила» чистый паспорт, одела в шелка и отправила в Москву.

Но шептали и другое: кого невзлюбит, тому не жить…

А полковник Франко из отдела кадров Дальстроя не шептал – орал: «нет!». И она ринулась через площадь – в штаб Маглага, к Гридасовой, к той, что могла помочь. Промчалась через приемную. Мимо очереди и секретарши. И, рыдая, ворвалась в кабинет «царицы Колымы».

Что она кричала? Не знаю. Но четко отбирала слова, стараясь тронуть сердце любительницы мелодрам: горе матери… милый сыночек… сиротская судьба…

Лицо гражданки начальницы мягчело. И вдруг… Что это? Что она говорит?

– Успокойтесь, милая! Ваш мальчик будет с вами…

Вчерашняя зэчка изумленно взирала, как могущественная дама берет листок бумаги, не торопясь, выводит на нем слова, вручает ей и велит: «Ступайте в отдел кадров. Не бойтесь, милая. Не благодарите, милая! Я сама женщина… Понимаю материнское сердце…»

Нет, ну просто барыня! Подлинно крепостница, услыхавшая мольбы своей рабыни и решившая не разлучать ее с дорогим дитятей[17].

Вот оно – новое чудо ее жизни: в руке она держит записку с указанием самой Гридасовой: пустить в Магадан школьника Аксенова В.П.

Не прошло и четверти часа, как Евгения Гинзбург вновь была в кабинете полковника Франко и не без удовольствия наблюдала изменение его тона, лексикона и выражения лица. Читая записку, он как бы превращался в почти приличного человека.

– Какая еще бумажка? Гм… Что же вы стоите? Садитесь! Гм… гм… Из Казани? Знаю Казань. Большой город. Университетский. Значит, фамилия вашего мужа Аксенов? Что-то как будто слыхал… Жив? Гм… Ну что же! Средняя школа здесь хорошая. Будет учиться парень…

5

И вот Василия зовут в милицию. Родня в беспокойстве – как бы не загремел парень по хулиганке. А там просто – выдали пропуск в Магадан. Летите, говорят, счастливого пути, говорят, туда, куда по своей воле не ездят. Близкие в еще большем волнении: как простая пианистка из детсада добилась такого серьезного пропуска? Не иначе у Евгении любовник генерал, он-то всё и сделал. Ну, ей-то хорошо! А каким боком это выйдет Васе? То-то! И летит на север письмо, где рядом с поздравлениями с «выходом в люди» «трубится отбой» приезду Васи. Мол, привязались мы к нему. Страшно отпускать. Места там злые, суровые, гиблые. А уж люди – не приведи Господи! «Пусть уж кончит школу здесь», – пишут родные.

Ничего себе?! Она в лепешку расшиблась ради сына, а им – «страшно отпускать». В ответе Евгения спокойно и твердо требует приезда Васи. Последнее слово было за ним. А он решил: еду.

К маме пошли его необычные письма. Если прежде это были махонькие депешки типа: у меня всё хорошо, как у тебя, то тут сквозь строки внезапно засквозила личность. Пошли подробные описания подготовки к поездке. Вопросы: а правда ли, что там сплошные лагеря? А точно ли одни убийцы-кровопийцы? А верно ли, что рукой подать до Аляски?

Отвечая на вопросы, она писала о чудной колымской природе. Что доктор Вальтер достал для него резной чукотский кинжал из кости. А плыть слишком рискованно. Лучше – самолетом…

Решили: лететь надо в сентябре, чтоб пропустить меньше занятий. О школе договорились.

«Сын приезжает, – сказала Евгения завучу. – Как бы его в девятый класс?..»

«А почему ж нет, Евгения Соломоновна? У нас у всех есть право на образование. А что сидели вы, так это ничего. У нас, как сказал товарищ Сталин, сын за отца не отвечает, а за мать тем более. И потом, гражданочка, вы же ж теперь на свободе».

Вдруг – пронзило: после всех мук вдруг чувствует себя не арестанткой, не этапницей, не зэчкой. А просто мамой. Устраивающей сына в новую школу.

Нашлись и деньги на дорогу. А нужно было аж три тыщи! А их не было. А не имей сто рублей, а имей сто друзей! И нашлась подруга, занявшая ей – и надолго! – огромную эту сумму.

Жила в Магадане тетя Дуся – умелица. Кофточки ее работы были популярны в колымском высшем свете. Платили ей щедро. Да и в наследство достался домишко с палисадничком, а Дуся его удачно продала. Она и одолжила. Постучала среди ночи, палец к губам: тс-с-с, положила на подушку тридцать радужных купюр. Матушка, ленинская авиация! Есть на что лететь!

Ну а с кем лететь-то? То есть невозможно ведь ему одному в такой путь…

Но и эта проблема решилась. Вдова главного бухгалтера Дальстроя Козырева занемогла и обратилась к чудодею-гомеопату Вальтеру – «ах, просто волшебнику». И поправилась. И стала его верной пациенткой. И услышав от него о Васе, сказала: «Я еду в отпуск. Я привезу его».

Улетела она летом. Но вот и сентябрь миновал, а Козырева – как в воду. Ужас. Видятся дикие картины: вот Вася – под колесами московского авто; вот – лежит зарезанный без шапки и пальто; а то – томится, схваченный за дерзкий анекдот…

Но и этому ужасу настал предел. Как-то звонит она на квартиру Козыревой: нет ли вестей? А там: каких же еще вам вестей – она приехала! Встречаем! Выпиваем!..

– А… мальчик? Мальчик с ней?!

– Мальчик? Это вы про казанского, что ли, мальчика? Да вот он на диване. Беспокоится, что за ним не идут…

Не дослушав, она повесила трубку. И понеслась бегом.

Ну, вот и та дверь.

– О, это вы? Проходите, проходите… Он уж тут заждался…

На диване – подросток. Он.

Вася встал. Высокий, плечистый, статный. Подошел. Положил руку на плечо: мама!

И быстро. На ухо. Шепотом: «Не плачь при них…»

«Не бойся… Я не заплачу», – ответила она взглядом. А вслух – спокойно, по-деловому:

– Поблагодари Нину Константиновну, Васенька, и пойдем домой, нам пора.

– Как домой? Вот люди! Железные какие-то! И не прослезилась даже…

И как она устояла на ногах?

6

А ночью случилась их первая бессонная беседа.

Евгения, помнившая его малышом, была поражена: он поправлял волосы отцовским жестом, в нем жила аксеновская порода, но и от мамы досталось немало. А когда стал читать стихи, она надолго замолчала. Это были стихи, с которыми она когда-то жила и строила, а после гибла… Стихи, которых он не мог знать. Самый ранний Маяковский. Читанный ею младенцу стишок Хармса о чижах. И – Боже мой – Северянин, Тихонов, Пастернак. Она читала в ответ. Эти стихи остались с ними навеки.