Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

— Ты, Афанасий, видишь ли… не подгулял ли в Москве-то, ведь ты кого привез? Гм… Вральмана! Ты посмотри на него; послушай, говорит-то как! А уж рожа-то, Афанасий, ох тупа!

Афанасий Иванович усмехался:

— Ну что ж, что Вральман… А баловаться не даст!

Все недоумевали: не подшутил ли над ними Бунин? Марья Григорьевна не делала ему — как всегда — никаких упреков, но ходила хмурая и скучала без мальчика, которым завладел немец.

Еким Иванович страстно увлекался стрекотом кузнечиков. В первые же дни своей жизни в Мишенском он сделал из цветной бумаги затейливые домики, наловил при помощи дворовых ребятишек кузнечиков и поселил их в эти домики, которые развесил по четырем окнам большой классной комнаты. Кузнечики наполняли комнату своей «музыкой» и шуршали бумагой, а немец-учитель стоял то у одного окна, то у другого, чуть-чуть улыбаясь узким ртом и иногда с удовлетворением произнося: «Гут». Занятия шли при неумолчном верещании несчастных насекомых.

Андрей Григорьевич жил за стеной классной комнаты и невольно слышал все, что там происходило. Кузнечики шумели, Еким Иванович ворчал на ученика, а иногда хлопал его линейкой по пальцам. Мальчик плакал, а немец ругался еще пуще.

Однажды в классной комнате поднялся такой скандал, что Андрей Григорьевич не выдержал и открыл дверь. Немец был в неописуемом гневе, топал ногами и размахивал розгой, а его ученик, обливаясь слезами, стоял на полу — голыми коленями на горохе, держа в руках книгу.

— Что такое он сделал? — спросил Андрей Григорьевич.

— Он не учил свой урок и все глядя на мой кузнетчик, — ответил Еким Иванович.

— Простите его, Еким Иванович, он еще так мал, да и кузнечики ваши мешают ему хорошо заниматься. И не ставьте его на горох, у нас этого не водится.

— Да-да, мальчик не имел строгий наставник.

Немец положил розгу, велел Васе встать и сделал вид, что гнев его прошел. Но не успел Андрей Григорьевич выйти за двери, как все началось снова. Тогда Андрей Григорьевич позвал Марью Григорьевну. Она немедленно явилась в классную комнату, где застала своего любимца стоящим коленями на горохе и всего в слезах. Расспросив, в чем дело, она узнала, что, когда немец вышел, Вася забрался на подоконник и стал разглядывать бумажные домики. При этом один домик развалился и два кузнечика, сидевшие в нем, выпрыгнули в открытое окно. Вот что разгневало Екима Ивановича. Марья Григорьевна тут же увела мальчика с собой и рассказала обо всем Афанасию Ивановичу.

— Васенька еще слишком мал, чтобы выписывать для него учителей, — сказала она. — Вот Андрей Григорьевич сам берется учить его русской грамоте, счету и рисованию. А немца-то, батюшка, отправь, уж избавь нас от этого страшилища.

Бунин в тот же день отослал строгого учителя в Москву, а всех кузнечиков Вася с восторгом выпустил на волю. Долгое время в Мишенском со смехом вспоминали этот случай. Забавнее всего был самый конец учительской карьеры немца. Когда Бунин спросил его, куда должен его отвезти в Москве данный ему в провожатые человек, Еким Иванович ответил:

— К портному Пфеффелю на Зацепе.

И вдруг упал на колени и жалобно попросил:

— Господин, не откажите в ходатайстве перед мастером, чтобы он принял назад свой подмастерье.

— И подлинно Вральман, — проворчал Андрей Григорьевич.

Между тем военная служба Васи шла своим чередом. В июле 1789 года Афанасий Иванович привез из Тулы приятное известие: мальчик, ничего о том и не подозревавший, прошел все положенные ему солдатские чины и произведен в прапорщики с зачислением в штат генерал-поручика Михаилы Никитича Кречетникова, тульского наместника, младшим адъютантом. Так, по обыкновению екатерининского времени, еще не научившись читать, ребенок стал офицером русской армии. Теперь, справедливо прикинул Афанасий Иванович, Васе можно и в отставку выйти — теперь он дворянин по милости не только приемного отца, но и по офицерскому своему патенту. И подал за него прошение об отставке, которое и было удовлетворено в ноябре того же года.

…Вечерами, забравшись в вольтеровское кресло[21] с ногами, Вася слушал музыку. Варвара Афанасьевна, приезжавшая летом из Тулы, пела, нередко — свои любимые песни Моцарта. Андрей Григорьевич играл на скрипке. Петр Николаевич Юшков — на фортепиано. Поочередно читали вслух книги. Летом 1789 года Марья Григорьевна за несколько вечеров прочла прозаическое переложение поэмы Виланда «Оберон, царь волшебников»,[22] сделанное Василием Лёвшиным. Эта поэма, талантливое подражание «Неистовому Роланду» Ариосто,[23] с тех пор навсегда полюбилась Жуковскому: впоследствии он много раз перечитывал ее в оригинале и сделал несколько попыток ее перевести.

Играя в парке, он воображал себя могучим рыцарем Гюбном, который в поисках чудовищного гиппогрифа прибыл сначала в Иерусалим, а потом отправился в город Вавилон, побеждая по дороге нападавших на него магометан, великанов и чародеев. В Ливане встретил он рыцаря Шеразмина, состоявшего некогда в свите его отца, герцога Гвиенского. Шеразмин шестнадцать лет прожил в пещере среди пустыни, одетый в шкуры и вооруженный дубиной, «которой одного удара довольно было для поражения великого вола». В дальнейший путь они отправились вместе.

Вася попросил у Дементия Голембиевского старый охотничий рог и погнутый металлический бокал.

— Вот, Гюон, — говорил он Анюте Юшковой, которая временно представляла рыцаря, — прими сей рог из рук моих. От малейшего дуновения испускает он сладостные слуху звоны, и хотя бы тьмы воинов с копьями и мечами на тебя вооружились, начнут от звуку сего плясать и не перестанут до тех пор, пока без памяти не попадают… Возьми и сей сосуд: источник, наполняющий его, вовеки не иссякнет.

Марья Григорьевна, поощрявшая эти игры, сделала мальчику красный плащ и отдала ему старинную треугольную шляпу. В таком наряде и еще с палкой в руке вел он девочек через парк и, спустившись с холма, через луг — в дубовый лес, поднимавшийся на Васькову гору. Об этой горе в Мишенском рассказывали страшные легенды: будто бы здесь в пещере жил в старину могучий разбойник Васька, который грабил на дороге богатых путников. Дети лезут вверх по склону, оплетенному корнями деревьев, сквозь кусты.