Рудольф Андреев - Воспоминания о Карибском кризисе

Спрашивает меня: как, мол, в любви объясниться по-русски?

Я ему:

— Повторяй за мной: «Я — беременная — женщина».

Он это признание отработал и пошёл объясняться. Медички смеются, руками на него машут, но одна попалась суровая. Как оскорбилась! Пришла к нам разбираться. А они же там сразу смекнули, кто уроки русского ведёт. Знают, что мы с кубинцем этим приятели.

Ну, и воткнули нам по уколу за оскорбление. Очень болезненно было.

Человеколюбие

Вызывает меня Владимир Ильич на первый осмотр.

— Откуда? — спрашивает.

Я говорю:

— Жена в Ленинграде. Я в армии уже пять лет. Нахожусь в стрессовом состоянии. Нервный тик. По голове клюшкой дали однажды. Боксом занимаюсь, несколько нокаутов было.

А он из Ленинграда. Жена на Кубе вместе с ним, а сын с бабушкой в Ленинграде.

Осмотрел меня. Видит, что я физически крепкий.

— Спортом, говоришь, занимаешься?

— Да!

— Ну, будешь помогать больных водить на процедуры. А там посмотрим, что с тобой делать.

И вот меня один раз привлекли помогать, потом другой раз. Я гляжу: а врач-то этот, Владимир Ильич, с подопечными не церемонится. Удушения проводит, чтоб не рыпались. Ррраз! — и перекрыл кислород одному из больных. Мне не по себе стало. Уже чуть ли не на сторону этого больного хотел встать. Владимир Ильич кричит:

— Помогай! Его вырубать надо!

А я замешкался. Не знаю, что делать.

Он мне потом:

— Ты, друг, мне такой нерешительный не нужен. Человеколюбие не хуй тут проявлять. А то нескоро ещё домой поедешь.

После этого я стал помогать действительно.

Там же были настоящие задвинутые, в основном. Одни не жрали ничего — их искусственно приходилось кормить. Другой, наоборот, жрал всё подряд. У тебя изо рта прямо выхватывает. Я сначала думал: «Ну, раз голодный — бери». А тут не в голоде, оказывается, дело.

Помню, в соседний корпус нужно было сопровождать какого-то душевнобольного — через дорогу. И проходила машина. Он, сволочь, как побежит! Хотел броситься под заднее колесо, но промахнулся — головой только ударился в покрышку. А со мной в паре был настоящий санитар, из армии. Советский, подготовленный. Он этому больному сразу пиздюлей надавал, и больше его никуда не водили.

Помню, потрясло это меня.

Домой

Какое-то время прошло, и Владимир Ильич меня снова вызывает. Май уже, наверное, был.

Я спрашиваю:

— Ну, как у меня дела?

Он машет рукой:

— Ааа… — говорит. — Ты всю жизнь такой был и всю жизнь такой будешь. Старайся размеренно себя вести. Соображай спокойно. Учись контролировать свои поступки.

Он, видишь, всё присматривался ко мне. И вот спрашивает:

— Свезёшь посылку моему сыну, если поедешь домой?

Я, конечно: рад стараться! Рассыпался в обещаниях.

Владимир Ильич мне:

— Все обещают… Но у тебя, мне кажется, всё-таки хватит совести довезти эту посылку.

В общем, приготовил он мне посылочку. Ящик такой — больше всего моего скарба.

И документы мои разом прошли все инстанции. Всё! Домой!

Кубинец, приятель мой, хотел мне на прощанье сумочку подарить из крокодиловой кожи. Мол, жене настоящий кубинский сувенир привезёшь. Дал медсестре большую деньгу, попросил сходить купить. Медсестра ходила-ходила по Гаване — не нашла никакой сумочки. Он тогда написал на этой деньге свой адрес и отдал мне на вечную память. А я и хотел сохранить, но уж больно большая деньга была. Купил на неё алкоголя перед погрузкой.

Обратно мы плыли на «Марии Ульяновой». Грузопассажирское судно, рассчитанное на триста шестьдесят человек, что ли. А загрузили на неё тысячу с чем-то человек. Все проходы, все коридоры — всё заполнено людьми было. Но я, поскольку больной, в медпункте плыл. Там мы, как приличные люди, — кровати, отдельная каюта.

Только вышли из Гаваны, появился американский эсминец. У нас глаза на лоб: прёт прямо на нас на всех парах, пушки двигаются туда-сюда. Наш корабель ползёт, не моргнув глазом, а на эсминце такую войну разводят, что пиздец — как будто раздавят вот-вот. Вертолёты их летают прямо над нашими мачтами. На них сидят парни с камерами, ноги свесив. Снимают нас. И так по кругу, раз за разом. Мы им машем, жесты неприличные показываем в камеру:

— Воооот! Воооот вам! Иди сюда!…

В уме все уже завоевали Америку, короче.

В течение двух дней эти вертолётики над нами летали, и эсминец нас сопровождал. Потом бросили. Решили, видимо, что всё в порядке.

Балтийск — Ленинград

Приплыли в Калининград.

Меня сразу на машине отвезли в Балтийск — в Центральный военно-морской госпиталь. Положили в невралгическое отделение. Там уже никаких психов — нормальные все более-менее. Стали мне опять какие-то таблеточки давать. На корабле, в медпункте, кстати, тоже пичкали чем-то. Помню, даже к врачу жаловаться ходил:

— Вот, — говорю, — к жене еду после года разлуки, а у меня эрекция пропала.

Врач меня успокоил:

— Это, — говорит, — медикаментозное подавление. Явление временное. Когда пройдёт, ещё больше хотеться будет. Несколько раз за раз.

А в Балтийске, в госпитале этом, вызывают меня и объявляют:

— Документы у тебя не до конца оформлены. Не можем тебя комисс0вать. Надо тебе ещё местную перекомиссию пройти.

В общем, отменяется жена. Вместо демобилизации предлагают месячное лечение в санатории. Я соображаю: если посадят в санаторий, значит, после него я буду окончательно здоров. Значит, потом всё равно служить эти два года. Ё-моё, пиздец, это же никогда не выберешься из этой советской вооружённой силы!

— Не могу, — говорю, — в санаторий! Желаю поговорить с начальником госпиталя!

И мне почему-то навстречу пошли. Принимает меня начальник госпиталя — то ли капитан какого-то ранга, то ли полковник. Я не понимаю, как у них там звания устроены в военной медицине. Три больших звезды на погонах, короче.

Оказывается, и он из Ленинграда. А я же как ленинградец везде выступал. Рассказываю ему про жену, и что вот квартира на Пушкарской моя якобы, и как я по Неве истосковался.

Он мне:

— Ну, хорошо, земляк. Оформим твои документы в Прибалтийском округе. Я поспособствую.

В общем, сказал, что уедет куда-то на две недели, и дал мне номер телефона.

— Названивай мне периодически, чтобы я не забыл.

Думаю: ни хера себе. Как это я полковнику буду там что-то напоминать? Но так уже домой хотел, что хватило наглости. Сказали звонить — буду звонить. Раза четыре звонил, если не пять. Он каждый раз:

— Да-да, помню. Сделаем.

И сделал, ты понимаешь. Случилось! Недели через три меня вызывают вдруг и демобилизуют:

— Всё, сержант, домой. Собирайся.

Смотрю: все печати везде проставлены. Написано: «ушиб головы, статья девятая». Не годен к действительной строевой, ограниченно годен в военное время. Дали выходные деньги. Вместе с тем, что на Кубе натекло, где-то рублей сто восемьдесят получилось.